Серёга даже в пьянке не забывал, что он командир. Время от времени он покидал Германа и, шатаясь, с матюками лез на другую сторону развала проверить, как Шамс и Дуська несут боевое дежурство и караулят «духов».

— Суки вы с Немцем, — злобно сказал Серёге Шамс.

— Щель зажми, — ответил Серёга. — Кто ходит за трофеями, тот и бухает.

В части Германа распределили в автобат, и здесь Кощей взял его к себе «прошарой» — тем, кто «шарит», промышляет для «дедушки». Дедовщину Немец принимал как должное. В учебке пацаны убеждали друг друга, что в Афгане «деды» не зверствуют, потому что на войне могут получить пулю в спину, и в бою идут впереди — прикрывают «молодых». Но это были сказки.

У «молодых» сразу выгребли деньги, поменяли новую форму на старую, а кожаные ремни на «деревянные», из кожзаменителя. Будто не было войны. «Черпаки» работали за «дедов» как на родине, спали по четыре часа. Каких‑то измывательств «дедушки» не допускали, но случалось, что «шлангистам»‑бездельникам они «пробивали фанеру». Однако Немца угнетали не драки, не изматывающая работа и даже не унижения, а жестокая и назойливая корысть «дедов». Таким парням, пускай они опытнее, невозможно было доверять.

Дембеля же казались вообще блаженными. Они ни в чём не участвовали. Как сумасшедшие дети, они жили в своём отдельном мире: раскрашивали альбомы, собирали комплекты значков, проклеивали целлофаном погоны, обтягивали фуражки чёрными околышами, потому что красные околыши, пехотные, были впадлу. Они спали на голых сетках, чтобы не увезти вшей, утюжили «парадки» в каптёрках и вели фантастический счёт дней до отъезда: сорок второе февраля, тридцать девятое марта… Дембеля были уже не здесь.

«А офицеры?» — думал Герман, глядя на Серёгу. Офицеры были ещё более чужие, чем дембеля. Солдаты нехорошо завидовали им. Офицеры получали зарплату, ездили в отпуск в Союз и пили не «шпагу», а водку. Её привозили из дома по норме — литр, а ещё заливали в бутылки вместо разрешённых вина и пива. Бывало, ради водки вытряхивали домашнее варенье из банок.

У офицеров были бабы: вольнонаёмные подруги из штаба или санчасти. Молодые и борзые летёхи ходили в Шуррам: там в глухих тупичках можно было отыскать дома с красными занавесками в окошках — местные бордели.

Среди офицеров встречались настоящие мужики. Они говорили бойцам: «Ваше дело — выполнить приказ, а думать буду я». В бою они могли погибнуть за солдата, а на базе всё равно подчинялись общим порядкам. Немец видал, как после возвращения из рейда пропахшие порохом командиры мрачно отворачивались, когда особисты обыскивали уцелевших бойцов на предмет трофеев — оружия, боеприпасов, всяких нужных солдату вещей.

— Ищи импортную снарягу, — поучал Серёга. — Наши спальники ватные, семь кило, а штатовские лёгкие, на гусином пуху. Японские тоже ничо, но тебе короткие будут. Индпакеты лучше тайские. Броник — бундесверовский. Наш — полтонны, а в этих ни одной железной детали, носишь как спортивный костюм. ПМ и в упор не пробивает, а автомат только ближе ста метров.

— Где же добывать всё это? — спрашивал Немец, стараясь запомнить.

— Убитых «духов» шмонай. Это нормально. Или копи чеки и покупай. Не пропивай бабосы, салага. Купи в запас хотя бы пару рожков для автомата.

Немец смотрел на Серёгу Лихолетова — пьяного, наглого, с кирпичной мордой, с выцветшими усишками. Серёга устроился в тени между глыбин, а для понта положил над собой на валун белый бараний череп с закрученными рогами — подобрал здесь же, в камнях. Серёга и Немец ели тушёнку из тех банок, что отыскали ночью. Теперь у них была посуда — плошки из жестянок.

Как командир, Серёга бодяжил спирт. Он черпал воду прямо из реки, но всякий раз крошил в плошку хлорную таблетку: в Афгане запрещали пить сырую воду и выдавали таблетки для дезинфекции. Серёга бормотал:

— Алкашку жрать надо с хло‑орочкой, а то будет у нас холе‑ерочка…

Немец сидел пьяный, но трезво понимал: может, другие офицеры тоже смелые и сильные, но рядом с ними всё равно страшно, а рядом с Серёгой — не страшно. И Немец ощутил, что жизнь пришла к правильному состоянию. Он — солдат. А Серёга Лихолетов — его командир. Других командиров нет.

Их обоих срубило в полдень, когда солнце оглядывало землю из зенита словно в коллиматорный прицел. Белая гряда Гиндукуша покрылась огнями и звёздами, насквозь просвечивая долину. Серёга и Немец дрыхли среди глыб и консервных банок, а рядом на камне лежал, не моргая, бараний череп.

На «пьяную» сторону развала осторожно пробрались Шамс и Дуська.

— Я с них херею, — пробурчал Шамс. — Вот почему Серый не пришёл…

— Давай у них спирт выльем, — предложил Дуська.

— Они нас за это с похмелья расстреляют.

— Оружие заберём…

— Камнями забьют… Скоты. От «духов» мы гасимся, называется…

Дуська только заплакал. Его воля за эти сутки так раскисла, что Дуська уже привык плакать по любому поводу — от слёз ему становилось легче.

Серёга и Немец проснулись только вечером, раздавленные похмельем. Бурое ущелье дышало керамическим жаром, но от речки веяло прохладой.

— Подлечимся, боец, — решил Серёга, доставая канистру со спиртом.

— Серый, а ты не боишься, что нас пьяных в плен возьмут? — без голоса спросил Немец, выпил из плошки, которую протянул Серёга, и зажал рот.

Конечно, Серёга опасался, что бородатые обнаружат их логово, но всё же надеялся, что этого не произойдёт. Зато когда придут свои, советские, рискованная попойка под носом у моджахедов окажется подвигом духа.

— Не скобли изоляцию, — ответил Серёга, подумал и добавил: — Басмачи пьяных в плен не берут, а на месте расстреливают. Так что мучить не будут.

— Почему пьяных не берут?

— Аллах пить запрещает. Харам.

Серёга всё это выдумал сей момент, чтобы успокоить Немца, да и себя.

— Нам вообще надо быть благодарными Афгану, — вдруг сообщил он.

— Это ещё за что? — мрачно удивился Герман.

— Да за эти горы, кишлаки… Тут всё другое. Тут Македонский сражался на слонах… Понимаешь, Афган — другая планета. Значит, мы видели уже две планеты — эту и свою. Значит, мы вдвое больше остальных про мир знаем.

Наверное, Серёга был прав. Герман вспоминал свои первые впечатления от города Шуррама. Чужая жизнь, чужая эпоха… Город — как бескрайняя свалка глинобитных коробок, из которых торчат кипарисы. Улицы — будто пропилы. Ослики с арбами. Под саманными стенами — узенькие арыки, и над ними из дувалов растут кусты дикой розы. Пыль и вонь. Мухи. Старики в чалмах тащат на сутулых спинах огромные бутыли, оплетённые верблюжьей верёвкой. Какие‑то бородатые мужчины сидят прямо на улице в парусиновых креслах и курят анашу. Красные раздолбанные автобусы без стёкол, люди в них едут вместе с овцами и козами. Женщины — как ходячие рулоны ткани.

На холме — древняя осыпающаяся крепость с волнистой линией стен и пустыми бочками башен. В крепости — казармы царандоя. От крепости виден весь городишко, по центру утыканный глиняными морковинами минаретов. Под холмом в саду — дворец местного владыки: приземистый, с деревянной колоннадой, с мозаикой по стенам. Возле ворот дворца — ржавый танк.