Все допросы Дудкина начинала одними и теми же словами:

– Ну что, Золоторотов, долго будете народ мучить?

Бессмысленный и глупый этот вопрос выводил тебя из себя, однажды ты даже огрызнулся:

– Не мучаю я никакой народ!

Тогда она подняла на тебя удивленный взгляд и назидательно, как училка в классе, настояла на своем:

– Мучаете, Золоторотов, мучаете.

Во все время допроса Дудкина обращалась к тебе на «вы», а в самом конце переходила на «ты», повторяя одни и те же слова:

– Ничего, Золоторотов, сядешь. Не такие садились.

Ты раньше думал, так представлялось, что допрос – это драматический поединок между добром и злом, в котором добро трудно, но неизбежно побеждает. Возможно, так когда-то было и где-то даже и сейчас есть, но в твоем случае эта оптимистичная схема почему-то не работала.

Быть может, потому, что не считал Дудкину злом, а себя не характеризовал как добро?

Как бы то ни было, допросы проходили формально, скучно и, как тебе казалось, бессмысленно, хотя смысл на самом деле был, и смысл простой – посадить тебя на большой срок, предварительно повесив как можно больше висяков – нераскрытых аналогичных преступлений.

Если же попытаться копнуть глубже, не одно лишь это двигало направленное против тебя следствие. В Валентине Ивановне Дудкиной женское взяло верх над человеческим, а человеческое над гражданским, всецело подчиняясь служебному, государственному.

Мы обманываем себя, чтобы обмануть других, – получив указание тебя посадить, Валентина Ивановна уверила себя в твоей виновности, чтобы во всей полноте ощутить правоту женщины, потерявшей ушедшую молодость, сбежавшего мужа, нерожденных детей и погибшего любовника.

В некотором смысле, ты заменил ей их всех, но не как муж, любовник или ребенок, а как враг, который во всех ее потерях виноват.

Ну да, кто жив любовью, а кто ненавистью. Ненавистью легче, чем любовью, жить, ненависть труда не требует.

Дудкина не прощала жизни, как она считала, свои незаслуженные потери и за них же ее ненавидела, но ненависть требует персонификации, – вот она тебя и нашла.

Кроме следователя-женщины тебя иногда допрашивали два следователя-мужчины, пожилой и молодой, не будем сейчас вспоминать их фамилии, а придумывать не хочется. Когда они впервые появились, в душе родилась надежда.

Ты всматривался в их лица, чтобы, определив «наиболее честного», донести до него правду, но, так и не сделав выбора, решив, что оба честные, обратился поочередно к обоим.

Однако те словно не услышали, просто не услышали, и всё!

Обидевшись, ты решился задать вопрос, который, как тебе казалось, мог заставить их пересмотреть их предвзятое отношение к твоему делу.

– Разве понятие чести не входит в вашу профессию?

– Какой чести? – спросил пожилой, не понимая, о чем идет речь, зато молодой откликнулся, глянув строго:

– Кроме чести, есть еще и долг, и не надо смешивать эти два понятия.

Ты даже растерялся, не в силах осмыслить услышанное, потому что понятия долга и чести были для тебя нераздельны.

Что же касается защиты, то для нее эти понятия, как говорил твой адвокат Мешанкин, были амбивалентны, их можно было не только так и этак трактовать, но и кантовать – переворачивать с боку на бок, ставить с ног на голову, ты это скоро понял и не спрашивал своих защитников ни о долге, ни тем более о чести.

Впрочем, сам Михаил Михайлович Мешанкин встречался с тобой редко, присылая вместо себя своих, как он говорил, «мальчиков».

То были выпускники юрфака МГУ – блестящие молодые люди, великолепно одетые, хорошо воспитанные, с прекрасными манерами и дорогими часами. И тут тебе казалось, что защитник – это тот, кто защищает, образно говоря – подставляет грудь, закрывая собой обвиняемого от целенаправленного огня следствия, но и тут ты ошибся – по отношению к тебе мальчики Мешанкина вели себя демонстративно-отстраненно, лишь иногда вежливо улыбаясь.

И опять – ты внимательно всматривался в их лица, пытаясь понять, из какого теста сделаны эти новые русские адвокаты, но, как ни силился, не мог. А между тем сделаны они были из того же теста, что и те простоватые советской лепки следаки, просто оно было сдобрено сладкой и пахучей сдобой новых времен и нравов и слишком быстро поднялось от переизбытка дрожжей в виде несоразмерно больших гонораров, льстивых подношений и откровенных взяток, которых не только не стыдились, но которыми хвастались и почти гордились.

Представляя свою первую встречу со знаменитым адвокатом Мешанкиным, ты волновался и готов был услышать что угодно, но никак не то, что услышал:

– Меня a priori не интересует, совершали ли вы преступления, в которых вас обвиняют! – воскликнул он, излучая радостную улыбку человека, для которого в жизни не осталось тайн, и это сделало его окончательно счастливым.

(Я не случайно написал расхожее в современном русском «априори» по латыни, потому что Мешанкин произносил его на латыни, не только фонетикой, но и всем своим видом подчеркивая, что это именно латынь – подлинная беспримесная латынь.)

Частенько употребляя «априори», Михал Михалыч любил ввернуть в свою речь ныне мало употребляемое и почти неизвестное «a posteriory», что действовало на собеседника почти как электрошокер. (Я сказал «на собеседника», но правильнее было бы сказать «на слушателя» – Мешанкин никому не давал говорить, но всех заставлял себя слушать. Его не интересовало то, что думают другие, единственно правильным было то, что думает и говорит он.)

– Но ведь это же самое главное, виновен человек или нет… – оторопело пробормотал тогда ты.

– Вы ошибаетесь! – воскликнула знаменитость, продолжая улыбаться. – Мой подзащитный не виновен a priori!

(Во время ваших встреч улыбка не сходила с его лица, но это была совсем не улыбка русского человека, о которой ты когда-то мечтал, ты даже стал сомневаться тогда в верности своего призыва к соотечественникам улыбаться. Мешанкин улыбался не людям и миру, а себе, и только себе. Каждое мгновение он приветствовал себя, самого умного, самого красивого, самого успешного, радостно собой восторгаясь: «Здравствуйте, Михал Михалыч», что, без сомнения, означало: «Да здравствует Михал Михалыч!».)

Разумеется, ты был невиновен, абсолютно невиновен, но тут тебе не хотелось соглашаться с авторитетнейшим специалистом в области права: по логике Мешанкина невиновны даже виновные, и получалось, что твоя невиновность уравнивалась с виной, и значит, это была уже не невиновность…

Мешанкин картавил – по-детски, по-девчоночьи даже, нисколько этого не стесняясь, почти гордясь (он всем в себе гордился), словно специально употребляя в своей речи слова с буквой «р», по поводу и без повода поминая своего конкурента и антипода адвоката Раритетера.

– Р-ра-р-ри-тер р-р-рито-р-рически ор-р-динар-р-рен, – любил повторять он фразу, похожую на упражнение по логопедии.