есть эффект инстинкта разрушения, самым очевидным средством было бы призвание Эроса, его антагониста, для противодействия. Все, что поощряет рост эмоциональных связей между людьми, должно действовать против войны» [27; 212].

Удивительно и трогательно, как Фрейд-гуманист (пацифист, как он сам себя называл) отчаянно старался обойти логические следствия собственных предпосылок. Если инстинкт смерти так могуществен и фундаментален, как во всеуслышание утверждал Фрейд, можно ли его значительно ослабить, вводя в игру Эрос, если учесть, что оба инстинкта свойственны каждой клетке и что они представляют собой неустранимое свойство живой материи?

Второй аргумент Фрейда в пользу мира еще более фундаментален. В конце своего письма Эйнштейну он пишет: «Война полнейшим образом противоречит психическим установкам, выработанным у нас цивилизационным процессом; по этой причине мы обязаны выступить против нее, мы просто не можем с ней больше мириться. Это не только интеллектуальная и эмоциональная нетерпимость; у нас, пацифистов, имеет место конституциональная непереносимость войны, идиосинкразия, выраженная в величайшей степени. Действительно, представляется, что снижение эстетических стандартов, свойственное военному времени, играет в нашем неприятии войны едва ли меньшую роль, чем ее жестокость. Сколько должны мы ждать, чтобы остальное человечество также прониклось идеалами пацифизма? Трудно сказать…» [27; 215].

В письме Фрейд также затрагивает тему, иногда встречающуюся в его работах: цивилизационный процесс является фактором, ведущим к длительному, «конституциональному», «органическому» подавлению инстинктов [Там же].

Фрейд уже высказывал эту мысль много раньше, говоря об остром конфликте между инстинктом и цивилизацией: «При наблюдении за цивилизованными детьми складывается впечатление, что возведение этих плотин – продукт воспитания, и несомненно, воспитание играет важную роль. Однако на самом деле такое развитие задано органически и закреплено наследственностью; оно иногда может возникнуть без всякой помощи воспитания» [14; 178. – Курсив мой. – Э.Ф.].

В «Недовольстве культурой» Фрейд продолжал эту линию рассуждений, говоря об «органическом подавлении», например, в случае табу, относящегося к менструации или анальному эротизму, которое таким образом мостит дорогу цивилизации. Еще в 1897 году, в письме Флиссу от 14 ноября, он писал, что «в подавлении играет роль что-то органическое» [5].

Различные высказывания, процитированные здесь, показывают, что уверенность Фрейда в «конституциональной» нетерпимости к войне была не только попыткой обойти в его дискуссии с Эйнштейном трагическую перспективу, созданную его концепцией инстинкта смерти, но и находилась в соответствии с той линией мысли, которая, хоть и не была ведущей, присутствовала в глубине его сознания уже давно.

Если верны были предположения Фрейда о том, что цивилизация создает «конституциональное» и наследуемое подавление, что цивилизационным процессом некоторые инстинкты действительно ослабляются, – тогда он действительно нашел способ разрешить дилемму. Тогда цивилизованный человек не испытывал бы определенных инстинктивных побуждений, противоречащих культуре, в той же степени, что и первобытный человек, и разрушительные импульсы не имели бы у него той же интенсивности и силы. Эта линия рассуждений привела бы к предположению о том, что в процессе цивилизации мог возникнуть внутренний запрет на убийство, который закрепился наследственностью. Впрочем, даже если бы удалось обнаружить подобные наследственные факторы в целом, было бы чрезвычайно трудно предположить их существование в связи с инстинктом смерти.

Согласно фрейдовской концепции, инстинкт смерти – тенденция, присущая всей живой материи; предположение, что эта фундаментальная биологическая сила могла бы быть ослаблена в процессе цивилизации, было бы очень трудно обосновать теоретически. Следуя той же логике, можно предположить, что Эрос тоже мог бы быть конституционально ослаблен, что привело бы к более общему предположению о том, что сама природа живой материи может быть в процессе цивилизации изменена с помощью «органического» подавления[54].

Как бы то ни было, сегодня одним из самых важных направлений исследований представляется попытка установить факты, имеющие отношение к этому вопросу. Имеются ли достаточные свидетельства того, что в процессе цивилизации возникло конституциональное органическое подавление некоторых инстинктивных влечений? Отличается ли такое подавление от подавления в обычном для Фрейда смысле, т. е. ослабляет инстинктивные побуждения, а не удаляет их из сознания или направляет на другие цели? Есть и особый вопрос: сделались ли в ходе истории разрушительные импульсы человека слабее и возникли ли сдерживающие механизмы, закрепленные генетически? Ответ на этот вопрос потребовал бы широких исследований, особенно в антропологии, социопсихологии и генетике.

Может быть, загадка самообмана Фрейда насчет валидности его концепции инстинкта смерти требует еще одного элемента решения. Каждый внимательный читатель трудов Фрейда должен также понимать, насколько предположительно и осторожно он формулировал свои новые теоретические построения, представляя их в первый раз. Он не настаивал на их валидности и даже иногда оценивал уничижительно. Однако чем больше проходило времени, тем больше гипотетические конструкты приобретали вид теорий, на которых возводились новые построения и теории. Фрейд-теоретик очень хорошо осознавал сомнительную обоснованность многих своих построений. Почему же он забыл свои первоначальные сомнения? На этот вопрос трудно ответить; один из возможных ответов можно найти в его роли лидера психоаналитического движения (см. [34]). Те его ученики, кто осмеливался критиковать фундаментальные аспекты его теорий, тем или иным способом выживались. Основной контингент последователей Фрейда составляли, так сказать, пешеходы, которым их теоретическая подготовка не позволяла в полной мере следовать за Фрейдом в основных теоретических переменах. Они нуждались в догме, в которую верили и на основании которой могли строить свое движение[55]. Так Фрейд-ученый стал в определенном смысле пленником Фрейда – вождя движения или, иными словами, Фрейд-учитель стал пленником своих верных, но лишенных творческой жилки учеников.

5. Почему психоанализ превратился из радикальной теории в теорию адаптации?

Хотя Фрейда нельзя счесть «радикалом» даже в широчайшем политическом значении этого слова – на самом деле он был типичным либералом с сильными консервативными предпочтениями, – его учение было неоспоримо радикальным. Радикальными не были его теория сексуальности и метапсихологические рассуждения, но выдвижение на центральную роль подавления и придание фундаментального значения бессознательной стороне нашей психической жизни вполне могут быть названы радикальными. Они были таковыми, потому что разрушали последние твердыни веры человека в собственные всемогущество и всеведение, веры в то, что сознательная мысль является последним и высочайшим уровнем человеческого опыта. Галилей избавил человечество от иллюзии того, что Земля – центр мира, Дарвин – от иллюзии того, что человек создан Богом, но никто не подвергал сомнению тот факт, что сознательное мышление – последнее, на что человек может полагаться. Фрейд лишил человека гордости за собственную рациональность. Он докопался до корней – а именно это означает слово «радикал» (от латинского radix – корень) – и обнаружил, что значительная часть нашего сознательного мышления лишь маскирует настоящие мысли и чувства и скрывает правду; бо́льшая часть сознательного мышления – обман,