Рапорт:

Прошу распоряжения о возвращении в контору вверенной мне тюрьмы личного дела на ссыльно-каторжную Фейгу Хаимовну Каплан. Каковое ошибочно было заслано в Инспекцию при рапорте от 13 сего октября за № 10780.

Начальник Читинской тюрьмы Дрозд.

Помощник начальника — заведующий канцелярией — Швецов».

Тьма сменяет тьму. По ощущениям ты живешь: перемещаешься по больничной палате, ешь, пьешь, справляешь нужду. Но мир по ту сторону ночи, отдающий запахами несвежих простыней, карболкой, потными человеческими телами, кишечным смрадом от стонущих во сне, кричащих от боли людей, кажется плодом твоего воображения — он вне тебя. Ты его обоняешь, слышишь, осязаешь, воссоздаешь мысленно его черты, стараешься удержать в памяти. Двигаешься по призрачным его следам подобно лошади с шорами на глазах, ворочающей каменный жернов по кругу, которую она видела, когда ездила с отцом на мельницу в Рошицы намолотить муки к свадьбе старшей сестры.

Желанное время суток — ночь: во сне ты видишь! Зеленые деревья, пушисто-белые облака. Окружена зримым пространством, людьми — пусть призрачными, часто пугающими — не важно! Они для тебя реальны: светловолосые, темноволосые, кудрявые, лысые, по-своему одетые, со своим выражением лиц. Ты узнаешь издали знакомых, бежишь навстречу — легко, без палочки, разговариваешь с давно умершей бабушкой, с загорелым дочерна Максом на морском пляже, с подругами детства, товарищами по политическому подполью.

Во сне нередко бывает страшно: мучают чудовища, ты от них убегаешь на ватных ногах, двигаешься с трудом — чудовища с лицами тюремных врачей тебя настигают, хватают за горло, душат — ты в ужасе, вскакиваешь на постели… перед тобой — пустота, мрак.

«Я слепая, — вспоминаешь! Сле-е-па-а-я!» Новый пыточный день впереди — новая ночь…

Через год после того, как ее вернули в Акатуевскую тюрьму, сюда стали переводить мальцевских коммунарок — отдельное существование политкаторжан, по мнению властей, было ошибкой, поощрением государственных преступниц, обязанных прочувствовать в полной мере всю тяжесть вины за совершенные деяния. В один из дней — она стояла в валенках, закутавшись в платок, на больничном крыльце, курила — ее окликнули по имени. Обернулась — на нее налетели, тискали в объятиях, целовали.

— Фанюшенька, это я, я… — слышала взволнованный голос. — Дина…

«Дина Пигит, господи!»

Она водила пальцами по лицу обнимавшей ее Дины — она, она: орлиный ее нос, жесткие волосы под косынкой!

— Мы все здесь, — торопясь говорила Дина. — В главном корпусе. Спиридонова, Штольтерфот, Терентьева, Измайлович. Сорок с лишним человек.

— А сестра?

— Аня тоже тут. В лазарете, с воспалением легких. Там же Елизавета Павловна.

— Как она?

— Плохо. Доживает, судя по всему, последние дни.

— Ссыльнокаторжная, в строй! — окликнули со стороны.

— Все, все, Фанечка, ухожу! Увидимся. До завтра!..

Скрип удаляющихся шагов по снегу, звон цепей, затихающий шум голосов.

Вечером дежурный санитар, меривший ей температуру, шепнул на ухо:

— Под подушкой письмо.

Тем же вечером соседка по палате Зоя читала ей послание от новоприбывших. Останавливалась, шлепала по полу, возвращалась:

«Послышалось, будто идет кто»…

Зоя была из местных, прибайкальских. Брошенная пьяницей-мужем станционная фельдшерица, зарабатывавшая, чтобы как-то выжить с тремя детьми, помощью затяжелевшим односельчанкам, желавшим вытравить ненужный плод. Получила по суду пятнадцать лет каторги, страдала от сахарной болезни, была на ощупь грузна, прерывисто дышала. «Жажда мучит, — жаловалась, — пить постоянно хочу. И по малой нужде то и дело бегаю». Курила тем не менее за компанию, помогала набивать табаком самодельные папиросы машинкой.

«Складно пишут, умно, — комментировала письмо. — Сразу видать: из образованных».

Послание было подробным, в шутливом тоне. Дина рассказывала о последних днях Мальцевки, сообщила, в частности, как угодил под горячую руку начальства «либерал» Павловский. В один из дней в тюрьму нагрянул с внеплановой проверкой инспектор главного тюремного управления Сементовский. Свалился как снег на голову, застал администрацию врасплох. Павловский семенил за инспектором, пристегивая на ходу шашку, надзирательницы носились по коридору, закрывая в спешке распахнутые (категорически запрещено!) двери политических камер, коммунарки натягивали торопясь поверх цветных платьев казенную одежду, прятали недозволенные тюремным уставом вещи под кровати, «кандальницы» лихорадочно заковывались собственноручно в железо.

Шила, увы, в мешке не утаишь — обвести вокруг пальца матерого инспектора не удалось. Дотошный Семеновский не поленился стянуть одеяла с кроватей, заглянул под матрацы. Под казенными одеялами обнаружились домашние, под кроватями — цветы в горшках, куча неказенных вещей. Павловского спустя неделю вызвали в Читу, намылили шею, перевели начальником тюрьмы в Кадаю.

(Кличку «либерал», данную ему когда в шутку мальцевитянками, Павловский все-таки оправдал. В 1912 году бежавшие из поселения Фаня Радзиловская и Рива Аскинази оказались с ним в одном вагоне скорого поезда Чита — Новосибирск. Ехавший с семьей в отпуск Павловский, занимавший с семьей мягкое купе, отвернулся, столкнувшись с ними в коридоре, сделал вид, что не узнал.)

Зоя была первой, вызвавшейся ей помочь в освоении азбуки для незрячих. Поначалу это казалось ей пустой тратой времени. Читать с помощью пальцев, ощупывая бугорки на бумаге? Писать грифелем с острием на конце, прокалывать с обратной стороны листа комбинации точек, обозначающих буквы и знаки препинания, запоминать, какая за какой стоит, складывать из них слова, фразы. Да ни за что! И браться не стоит…

— Научишься, — убеждала Зоя. — Детишки незрячие читают. А ты вон все пять книжек вашей еврейской Библии прочла. Кусками наизусть чешешь.

— При чем тут Библия! — кричала она. — Я тогда не была слепой!

— Правильно. А память? Память, девка? Память в этом деле главное. Давай, давай, — подкладывала томик букваря для незрячих. — Первая буква. «А-аз» — произносила врастяжку. — Говори, как пишется? Ну? Имеем два вертикальных столбика, в каждом по три ячейки. Какие проколоты?

— Первая и вторая слева.

— Умница!.. «Буки»?

— Вторая слева, три справа.

— Ну, в чем загвоздка? «Веди»?

— Забыла.

— Две верхних слева…

— …и две верхних справа.

— Верно!.. «Глагол»?

— Верхняя слева, две верхние справа.

— Давай, давай! — обрадованно кричала в лицо Зоя. — Мы с тобой через месяц-другой в первые грамотейки выбьемся!

Был по-настоящему праздник, когда она проколола с обратной стороны жесткого листа — справа налево — как в иврите свое имя: «Фанни». Подумала, поставила точку (два нижних прокола слева и один средний справа), вывела следом: «Фейга Ройтман».