Довольный начальник полиции рухнул без приглашения на стул Тойера.

— Я тоже охотно бы занимался такой основательной, профессиональной работой, — устало заметил старший гаупткомиссар, которому прошедший месяц показался в эти секунды длиной в год.

— Конечно, господин Тойер. — Зельтманн сцепил пальцы на затылке. — Но вы, старый упрямец, все же развиваете прекрасную скорость и показываете превосходные результаты. А то, что здесь больше не курят, вам известно, господин Хафнер?

Упомянутый сотрудник продолжал невозмутимо курить.

— Все это неплохо. — За неимением другого места Тойер примостился на батарее. Стул для гостей занимала Ильдирим и не собиралась вставать. — Если Вилли в своих записях хоть немного откровенен, дело прояснится достаточно, чтобы арестовать Обердорф. Конечно, придется еще здорово повозиться, чтобы ее прихлопнуть, но мы это сделаем. Ведь мы, в конце концов, суперкоманда. — Тут ему пришлось прогнать внезапно навернувшуюся слезу.

— Обердорф? — вытаращил глаза Зельтманн. — По-моему, речь о Зундерманне.

Ильдирим пришла на помощь Тойеру — тот был ей благодарен от всего сердца — и поведала изумленному директору про перехваченное Хафнером письмо.

— Что за грязь, — смущенно буркнул Зельтманн. — И вам, юному существу, — он протянул руку в сторону Ильдирим, и турчанка отпрянула, незаметно и проворно, — приходится заглядывать в глубочайшие пропасти людского уродства. Какое впечатление создастся у вас о новой, избранной вами родины?…

— Она тут родилась! — проревел Штерн с багровым лицом. Неожиданно для всех и самого себя. С таким же успехом Хафнер мог бы публично бить в рядах Армии спасения бутылки со шнапсом, или Лейдиг с помощью лучших адвокатов признать мать недееспособной и запихнуть в румынский дом престарелых. — И это так! — продолжал кричать Штерн. — При чем тут выбор? Я больше не могу слушать, когда постоянно говорится не то, что… что…

— …что есть на самом деле, — помог ему Хафнер басом, исполненным достоинства.

— Нам требуется отдых… — жалобно проговорил Зельтманн и с трудом поднялся со стула. — Вам и мне, всем нам. Поэтому я передам дело о собаках другой группе. Вы это заслужили, господа, особенно вы, господин Тойер. Я исправлю свое решение, у меня нет с этим проблем. Вам тоже в будущем не помешает более четко отделять частное от профессионального… особенно в тех случаях, когда речь идет о помощи экспертов со стороны, без которых мы нередко… Рука руку моет…

Внезапно у Тойера возникла идея, отнюдь не прекрасная.

— Что вы имеете в виду, господин директор? Конкретно? — Он смотрел на Зельтмана с кротостью лани, а в его душе клокотала ярость изюбря.

— Ну, то, что между вами и господином доктором Хеккером возникли некоторые межличностные проблемы. Этот благородный человек не хотел вдаваться в детали… Я повторяю еще раз: мы партнеры гражданина и должники информанта, дорогой Тойер!

Могучий сыщик потянулся к своему ножу для разрезания бумаги.

— Простите, я не хотел вас диминутировать… диминутивировать, то есть унизить, ничего подобного! А-ля хоп, как тут говорят. Господин Тойер, мой старый упрямец, так я вас буду иногда называть, тут уж ничего не поделаешь. Бедняга обижен тем, что его больше не привлекают к дальнейшему ходу расследования! Сегодня днем он явился ко мне с визитом.

— Как, Хеккер еще здесь? — вырвалось у Тойера. — Ему что, не надо быть на работе?

— Вероятно, он проведет в Гейдельберге еще пару дней…

Тойер был очень доволен, что Хорнунг сейчас в Лондоне, и злорадно представил себе, как этот гад натирает себе мозоль на пальце, набирая ее номер.

— Так вот, по-моему, я уладил неприятный для вас конфликт, — сообщил Зельтманн, и в его голосе звучало высочайшее уважение к себе. — Я смог ему парой деталей из докладов, которые — не очень регулярно — поступают ко мне от банды Тойера, так я порой называю про себя вас, отчаянных парней… Итак, парой дополнительных деталей я сумел создать у доктора Хеккера впечатление, что он тоже пожинает то, что посеял…

— Доктор Хеккер, — заявил Тойер чуть громче, чем надо, — вообще ничего не сеял. Все, что он нам впаривал, написано практически слово в слово в альбоме Тёрнера, я сам читал. Единственное, чем мы ему косвенно обязаны, произошло практически без его ведома. Это открытие моей приятельницы, что картина Вилли писалась в зимнем освещении. Правда, господин Хеккер ее перед этим отодрал, иначе она, возможно, ничего бы не обнаружила. Вот каков его ученый вклад на нашем тернистом пути к возвышенной цели — запихнуть за решетку слониху-профессоршу и бисексуала-оболтуса!

— Отодрал? — переспросил Зельтманн.

— Имел половые сношения, — жестко пояснила Ильдирим, а Тойер подтвердил чуть печальным кивком.

— Боже мой. — Зельтманн дернул галстук, словно цепочку сливного бачка. — Конечно, это травмирует, господин Тойер. Какая ирония — именно про этот световой феномен я и счел возможным ему сообщить. Намекнул также на амурные отношения между обоими мужчинами… Ладно, до свидания, господа, всего хорошего, фрау прокурор. Ступайте пить пиво. — Физиономия Зельтманна повеселела. — Хорошее пиво! Как, господин Хафнер? Неплохо выпить доброго пива?

Он сделал пару мелких шажков, чтобы с залихватским видом хлопнуть Хафнера по плечу. Тот стерпел это с угрюмым видом.

Действительно, немного позже они сидели в ближайшей пивной на углу Берггеймерштрассе и уверяли друг друга, что теперь можно и погулять, но желанное настроение не приходило.

— Не знаю, — проговорил Лейдиг и нервно сжал пальцами бокал с колой. — Эта Обердорф может оказаться нам не по зубам. Если дневник Вилли ничего не даст, вся история затянется.

Все молча согласились с ним. Стремление довести дело до конца всегда могло разбиться о самое твердое — действительность.

— Включу-ка я мобильник, — сказал Тойер. — Может, Рената еще раз позвонит из Лондона. Между прочим, не думайте о ней плохо.

— Ерунда, — с жаром произнес Хафнер, — это все засранец Хеккер виноват.

Чуть погодя зазвонил мобильный телефон, но это была не Хорнунг.

Лицо Тойера окаменело, но он сумел сохранить любезный тон:

— Добрый вечер, засранец Хеккер.

Она прошлась по комнатам своей виллы, поправляя то, что не желало подчиняться совершенству ее строгого порядка. Долго стояла в спальне, смотрела на свою кровать как на внеземной артефакт. Неужели она лежала на ней, голая и огромная, со всеми своими волосатыми бородавками, целлюлитом, вздувшимися венами и огрубевшей кожей? Как могла вытворять такое, кто сделал ее такой смелой? Она вновь увидела комнату при мигающем свете свечей и своего юного, гибкого повелителя, который капал ей на грудь горячий воск. Потом набросила на простыни черное покрывало.

В кабинете она села за письменный стол, на прощание. С прямой спиной, как всегда. Взяла свой старый диктофон и уронила пару слезинок: это был отцовский подарок к ее первой доцентуре. Единственный раз, когда у нее появилось ощущение, что он наконец-то доволен ею и что теперь она может просто его любить. Она еще раз перебрала в памяти тех, кого любила в своей жизни. Не многие знали об этом.