Крайность положения заставила Паскевича разделить свои силы.

«Движением моим к Ардагану, – писал он государю, – я думал разбить неприятеля на правом фланге и потом направиться к Карсу. Но неприятель отступил в неприступные горы Аджарии. По всем известиям, число войск его, по соединении всех отрядов, может простираться до тридцати тысяч. Генерал Бурцев с одним Херсонским полком не может держаться в поле против таких сил и должен будет отступить под самые стены Ахалцихе, а это подвергнет его войска опасности получить чумную заразу, свирепствующую еще между гарнизоном». Чтобы выйти из такого положения, Паскевич приказал Муравьеву со всем Ардаганским отрядом соединиться с Бурцевым около Дигура и закрыть туркам выход из Посховского ущелья на Ахалцихскую равнину, а сам в тот же день, 30 мая, в сопровождении лишь Нижегородского драгунского полка, линейных казаков и двух рот пехоты, поспешил отправиться в Карс.

«В Карсе, – доносил он государю, – я с большими затруднениями могу собрать всего восемь батальонов против всех сил сераскира. Помочь левому флангу нечем. Но если нам удастся разбить неприятеля в центре, то опасность с той стороны рассеется сама собою. Обстоятельства побуждают меня действовать немедленно, хотя укомплектование морем еще не пришло и рекруты не готовы, так что я начинаю кампанию на главном пункте менее нежели прошлогодними силами.

Донося о сем затруднительном моем положении, сделавшемся по неожиданным обстоятельствам даже критическим, присовокупляю, что я буду стараться выйти из оного, употребя все усилия, дабы заслужить Высочайшее Вашего Императорского Величества внимание».

1 июня Паскевич был уже в Карсе. На тесной площадке перед домом, приготовленным для главнокомандующего, он встречен был генералом Панкратьевым и всеми офицерами его отряда, тут же теснилась огромная свита, ординарцы и конвойные казаки. После короткого представления главнокомандующий вошел в дом и занимался до самого вечера, то принимая доклады, то выслушивая лазутчиков и проверяя их показания с теми сведениями, которые имелись уже в главной квартире. В полночь главнокомандующий потребовал к себе коменданта Карса и сказал ему: «Я хочу, чтобы турки еще сегодня же узнали о моем прибытии, а потому сейчас откройте беглый огонь из всех орудий крепости и цитадели». И вот разом загудела сотня орудий, грянул первый гром наступающей военной бури, и, будя сонную окрестность, как предвозвестник идущей грозы, глухо отдался в передовом турецком стане. Огненные языки, сливаясь в непрерывные ленты пламени, эффектно венчали в сумраке ночи и крепость, и цитадель, которая, казалось, кидала громы с небесной высоты и как бы знаменовала будущую славу русского оружия.

На следующий день, 2 июня, отряд Панкратьева двинулся вперед, к Бегли-Ахмату, чтобы оттеснить передовые турецкие силы. Но турки, узнав о прибытии Паскевича, в ту же ночь сами ушли за Саганлуг и скрылись. Два дня не было никаких новых известий ни от Панкратьева, ни из-под Ахалцихе; на третий – в Карс прискакал курьер, штабс-капитан Кириллов, с донесением Муравьева о совершенном поражении Кягьи-бека. Кириллов привез с собой и отбитые турецкие знамена. Это было первое блестящее дело в открывающейся кампании, и Паскевич с живым интересом расспрашивал о подробностях боя, успех которого превзошел даже его ожидания.

Вот что случилось в районе правого фланга.

В то время как Муравьев шел на соединение с Бурцевым и уже приближался к Цурцкаби, в Ахалцихе еще не имели никаких сведений о распоряжениях, сделанных главнокомандующим. Курьер, посланный с этой депешей, встречая повсюду неприятельские партии, уже занявшие путь, должен был пробираться горами, без дорог, и опоздал на целые сутки. Тем временем, ничего не зная о наступлении Кягьи, Бурцев, по общему совещанию с князем Бебутовым, предпринял 30 мая экспедицию совершенно в другую сторону, в Коблианский санджак для наказания возмутившихся жителей.

Был праздник Байрам, в горах не ожидали появления русских, и беспечные жители оставили границу почти без наблюдения. Бурцев нагрянул врасплох и пошел жечь деревню за деревней. В это-то самое время курьер с депешей главнокомандующего прискакал в Ахалцихе и, не застав там Бурцева, пустился за ним вдогонку. Он настиг его ночью, на бивуаке, и передал депеши. Бурцев очутился в положении весьма затруднительном. Немедленно исполнить приказание было невозможно, потому что большая часть его отряда осталась под Ахалцихе, а между тем всякое промедление могло быть гибельным для Муравьева, который мог очутиться один под ударами всего турецкого корпуса. Минута раздумья – и решение было готово.

«Ну, Николай Яковлевич, – обратился Бурцев к своему батальонному командиру полковнику Гофману, – берите все, что есть, – а это все было три роты Херсонского полка, двести казаков да четыре орудия, – и сейчас же выступайте к Дигуру. Я вернусь в Ахалцихе и немедленно приду вслед за вами с остальным отрядом».

Гофман выступил в полночь кратчайшей дорогой и к десяти часам утра 1 июня подошел к Дигуру. Кругом на всех высотах стояли неприятельские пикеты – признак, что турки уже прошли Посховское ущелье. Гофман взял две сотни казаков и, переправившись через Посхов-чай, произвел рекогносцировку.

С высокого берега реки окрестность была видна на большое расстояние, и перед ним раскинулась величавая картина горной природы посховчайского участка. Ряд деревень среди зеленеющего ландшафта гор и полей свидетельствовал о плотности населения и о богатстве жителей. Прямо пролегала большая дорога к селению Чаборио, далее виднелась по ней деревня Кель, а вправо, прижавшись к полугоре, раскинулся Дигур. Повсюду видны были следы сохранившихся на этом участке памятников религиозного почитания обитавшего здесь некогда христианского народа. Здесь и там остались развалины церквей и старинных башен, и с каждой из этих развалин связано было в народе какое-нибудь легендарное или историческое предание. Особенно достойна внимания каменная скала на левом берегу Посховчая недалеко от деревни Дигур, о которой так много писали путешественники и рассказывали жители. Она представляет в профиль правильную фигуру женщины, стоящей на коленях в длинной и гладкой одежде. Фигура как будто иссечена резцом искусного художника. Вокруг нее, по откосам гор, раскинуты пахотные поля дигурских обитателей, – точно эта каменная женщина охраняла и благословляла мирный труд земледельца. Местный мулла, красноречиво повествовавший о библейском потопе, уверял, что скала приняла настоящую форму от действия вод, но у жителей сохранилось другое предание, и они глубоко верят поныне, что в скалу обращена какая-то женщина, нарушившая супружескую верность. Суеверие мусульман поддерживает эту легенду, и кто знает, быть может, образ окаменевшей преступницы и удерживает дигурок от слишком легкомысленного отношения к жизни. Вдали, за этой скалой, стояла деревня Чаборио, и возле нее раскинулся огромный неприятельский лагерь, поставленный на полугоре, возле какого-то кладбища, усеянного каменными крестообразными памятниками, очевидно сохранившимися еще от старых времен, христианства.

Едва казаки перебрались через речку и длинные пики их замаячили по высокому берегу, как в неприятельском стане поднялась тревога. Через минуту турецкая конница уже скакала к Дигуру. О Муравьеве не было никакого известия, и Гофман, спешивший ему на помощь, неожиданно сам очутился лицом к лицу со всеми силами неприятеля. Приказав казакам остаться на высотах по ту сторону речки, чтобы держать в своих руках переправу, он выслал к ним на помощь еще шестьдесят стрелков, а три роты херсонцев с четырьмя орудиями расположил на правом берегу Посхов-чая и стал выжидать нападения.