Всё как раз было ровно наоборот, и крючился, и остальное. Но, видно, до состояния истины Мотя дело не разбирал, было не надо – так, нёс что ни попадя, чего в рот ему вольным ветром нанесло.

– Скажи, Мотя, – задал я вопрос, на который всегда хотел получить ответ и который ещё с той подлой поры жил в моей подкорке и время от времени всплывал на поверхность, неотвеченный, чтобы напомнить о своём существовании. И я его задал, теперь было самое время. – Если бы тогда, ну там, в бане, сказал бы ваш пахан, что режь, мол, яйца ему, дал бы такую команду, то отсёк бы? Или нет, всё равно бы не смог.

– Да ты чего, Гиршуха, да в ту б секунду и полоснул. Охнуть мошнуха твоя даже б не успела. А не полоснул, так меня б тут же самого пописали, моим же пером. У нас нельзя, братан, по-другому, у нас закон, кого дружим, тому и служим. И нас кто дружит, тоже закон чтёт, или ж анархия выйдет, солдатик, могила всем братам. Вот так. – Он снова осмотрелся и поднялся. – Ладно, гуляй себе, дела мне ещё делать надо, некогда с тобой тут сильно базарить.

Я тоже встал. И спросил под занавес нашей с ним случайной встречи. Тогда я ещё именно так для себя её определял:

– А что ты вообще тут делаешь, в Ленинграде? Насколько мне известно, нашему брату путь сюда заказан после освобождения.

– Я ж говорю, дела делаю. Сделаю, поеду куда надо. А пока тут ещё. Ладно, давай. – Он хлопнул меня по плечу и энергичным шагом двинулся в сторону вокзала. Я же пошёл к Полине Андреевне: нужно было, во-первых, застать её дома, а во-вторых, решить, что нам делать с папиной короной.

Я поднялся на этаж, к знакомой двери, и позвонил в её звонок. Подождал. Однако никто на призыв мой не ответил. Для порядка я повременил пару минут и вжал кнопку снова, подержав чуть дольше. И снова не было ответа, никто мне дверь так и не открыл. Я спустился вниз, вышел через парадное на воздух и снова пошёл в тот же сквер. Там я опустился на скамейку и стал ждать. Сидел и просто смотрел на прохожих, думая, что не знаю теперь, когда снова увижу этот чистенький сквер, с этими улыбающимися молодыми мамашами, выгуливающими коляски с послевоенными детками, которые никогда уже, наверное, не узнают, что такое голод, доводящий человека до умопомрачения, и что такое артобстрел, когда ту сторону улицы, которая не так опасна при бомбёжке, как другая, всё же лучше знать, чем не знать. А лошадь, что упала замертво и которую – помните? – на глазах моих рубили, раздирали и резали на куски одичавшие от голода люди и затем растаскивали эти куски по домам или же, давясь, рвали зубами на месте, сырьём, вместе с глазами и шкурой от не остывшего ещё трупа несчастного животного. Вон там завалилась она, как раз напротив скульптуры из белого камня. И ничего здесь больше о той лошади не напоминает, разве что самому мне мерещится такое иногда, но я стараюсь это отбросить от себя, не впускать, затереть.

Через полтора часа я повторил попытку увидеться с Волынцевой. И когда мне снова не открыли дверь, я решился и нажал на соседний звонок, что был сверху, к Герцовским.

На этот раз мне отворили. Женщина была приветливой и добродушно полной, по годам ближе к пожилому возрасту и в домашнем халате.

– Вам кого, молодой человек? – спросила она.

– Вы меня извините, – смущённо проговорил я, – но я уже сегодня не первый раз звоню к вашей соседке, к Полине Андреевне, но мне не открывают. Вы случайно не знаете, где она?

– Поленька? – удивилась Герцовская. – У себя была, мне кажется. Не так давно, часа два не прошло, наверное, точно была. К ней ещё приходил кто-то, я не видала, но мужчина был, я краем уха слышала. Он потом ушёл, а она, помнится мне, больше не выходила. – И сделала приглашающий жест в направлении крайней по коридору комнаты. – Так вы сами пройдите, молодой человек, сами. И постучите к ней. Может, заснула? Знаете, в нашем возрасте теперь можно спать уже без разрешения. – И улыбнулась, мягко так, хорошей интеллигентной улыбкой. Такой улыбкой нередко улыбались папины довоенные заказчики.

– Нет, нет, что вы, я пойду, а то действительно, вдруг она плохо спала и прилегла теперь. Я лучше потом зайду к ней, после обеда. А вы, если нетрудно, передайте, пожалуйста, что Гриша заходил, Гриша Гиршбаум, она в курсе. И что снова приду сегодня, ладно? И чтобы она, если ей не трудно, дождалась меня.

– Гриша? – переспросила она. – Гиршбаум, вы сказали?

– Да, – согласно кивнул я, – это я, а что?

– Да ничего, просто она для вас свёрток оставила, вчера ещё, сказала, если придёте, а её не будет, то отдать. И назвала ваше имя. Отдать? – Она посмотрела на меня, ожидая моего решения, но не дождалась. Тогда она зашла к себе и через несколько секунд вернулась обратно, неся мой свёрток. Тот самый, с короной. Моей и папиной. И протянула: – Забирайте, Григорий.

Я взял и притянул его к себе, не зная, что сказать. Внезапно Герцовская передумала и решительным шагом направилась к двери Волынцевой.

– Господи, да сама бы Поля и отдала, раз дома, а то скажет потом, не отдавала, – и снова улыбнулась, – вы потеряете, а мне потом отвечай. Ничего, разбудим, в крайнем случае, ничего страшного. Поля! – громко крикнула она. – Поленька! Гость к тебе! Ты не спишь? – и толкнула дверь от себя.

Мы зашли. Волынцевой в комнате не было, по крайней мере, на первый взгляд. Однако Полина Андреевна обнаружилась уже через короткое мгновение, когда Герцовская вскрикнула вдруг и прижала руки к груди. Она хватала воздух ртом, как это делает задыхающаяся рыба, и указывала глазами на то место в углу комнаты, где помещалась китайская шёлковая ширма. Из-за ширмы виднелась нижняя часть женской ноги в вязаном шерстяном носке. Я быстро подошёл к ширме и отодвинул её в сторону рукой. В другой руке у меня был свёрток.

На полу в неестественной позе лежала Волынцева, она была мертва. Лицо её было спокойно, губы крепко сжаты, пальцы рук собраны в кулачки. Кофта на ней, тоже вязаная, в цвет носков, была основательно надорвана, рядом с её телом на паркете валялись три пуговицы и домашние очки без одной дужки. Один из стульев был перевёрнут и оставлен в этом положении. Я инстинктивно оглянулся, словно за моей спиной скрывался враг. Но, кроме соседки, Герцовской, находившейся в полукоматозном состоянии, никого не обнаружил. Однако на этот раз я уже сумел обратить внимание на то, что дверцы гардероба не были закрыты до конца, также находились в выдвинутом состоянии ящики комода, и настежь был распахнут буфетный низ.

По телу Полины Андреевны было видно, что почти никакого сопротивления она не оказала, её убили быстро, как бы походя. Искали что-то? Что?

Времени на раздумья у меня не оставалось, нужно было уносить ноги. Бедная, бедная моя Полина Андреевна... Кто же это, господи, ну какая же человеческая мразь смогла поднять руку на эту святую женщину?

Я дотронулся до руки Герцовской, пытаясь привести её в чувство.

– Пожалуйста, вы не трогайте здесь ничего и вызовите милицию, прямо сейчас. Скажете, когда они приедут, что соседка ваша долго не выходила, вот вы и забеспокоились. И что утром ещё приходил кто-то, в общем, скажите всё, что знаете, что мне говорили, то и им повторите. – Та молчала, только кивала в ответ, как сомнамбула. – И ещё. – Я взял её за руку и просительно произнёс: – Не надо им знать, что я приходил, хорошо? – Она так же отрешённо кивнула. – Вообще не надо про меня, не было меня, и передачи не было никакой, так будет лучше, поверьте. И спасибо вам, не знаю, как вас по имени-отчеству, но спасибо.