А ещё такие вот женщины всегда вызывают желание, мужское, тоже странным образом отделённое, какое не возникает от прочих женщин. И почему-то уже в ту пору мне казалось, да и теперь я этого придерживаюсь, что само женское тело, пускай даже манящее и призывное, не оказывается главным в мужских мечтаниях про самое потаённое и самое сокровенное. Что после тела, уже принадлежащего тебе, остаётся еще нечто всё еще от тебя независимое, что следует заслужить особо, чего надлежит добиваться и добиться, и это есть результат совершенно отдельного мужского усилия и труда. И только тогда, будь он просто мужчина или будь он муж, человек этот сможет полноценно сказать – да, это женщина моя, она истинно принадлежит мне, и мы оба с этим согласны. И ещё очень долго, быть может, всю твою жизнь, такая женщина не перестаёт быть желанной и нравиться, даже если ты и познал её всю, не оставив для себя ни малейшей телесной загадки.

Так вот, я сразу почувствовал, что она из них, из таких, Юля эта маркеловская, юная мать девятилетней Маши. Но только я вот не такой, не из тех, кто когда-нибудь сумел бы рассказать ей про неё же так, как я только что сказал вам.

Впрочем, размышления мои прервала она сама, снова появившись на кухне. Встала, замерла, руки сложены на груди, глаза спокойные, выразительные и, как мне показалось, без прежней раздражительности в зрачках.

– Выпьешь со мной? – спросила.

И стоит, ждёт.

– Разумеется, – немного смутился я, но тут же нашёлся, – мне это просто необходимо сейчас сделать, потому что умер один хороший человек, и я только сегодня об этом узнал.

– А почему у тебя нет ни одной наколки? – ни с того ни с сего спросила вдруг Юля, кинув взгляд на мои руки.

– Я ненавижу всё, что нравится уркам, – ответил я и не соврал. – И никогда этого не полюблю. И если мы с вами будем жить вместе, Юля, то я хочу, чтобы вы это знали.

Мой ответ её озадачил, она уже с явным интересом посмотрела на меня и сказала:

– Значит, у нас секретов друг от друга уже нет, как я понимаю? Всё уже постелено и расставлено моим отцом? Осталось только марш сыграть и выпустить каждого из нас на волю, правильно? – Она взяла из кухонного шкапчика початую бутылку водки, налила в два стакана и один подвинула ко мне, одновременно ответив на свой вопрос сама же: – Правильно, Гриша, правильно. И вот что, ты, пожалуйста, не выкай мне больше, я этого не терплю. Мы теперь семья и будем только тыкать друг другу, пока смерть не разлучит нас. – Она усмехнулась и приподняла стакан над столом. – Вот и тост вышел, Григорий. Согласен? – и махнула свою дозу одним коротким движением.

– Да, согласен, – пробормотал я и тоже приложил край стакана к губам. Жидкость вливалась в меня так, как концентрированная кислота стала бы прожигать себе дорогу, пробиваясь через мягкие ткани. Водку я не пил с того самого дня, как спецы из СМЕРШа начали работу по моему делу. До этого я был во взводе, у славных тех ребят, которые, если помните, накормили меня солдатской кашей. Так вот они-то и влили в меня полкружки армейского спирта, чтобы быстрей отошёл от побега из концлагеря. И на этом всё. Даже с Маркеловым не успели; и пока ехали с ним на перекладных, и дома тут вчера, тоже не до того было за последними этими разговорами.

Я поставил пустой стакан на стол и закашлялся. Часть водки прошла в лёгкие, вероятно, это было у меня с непривычки. Юля улыбнулась:

– К тому же трезвенник ещё. И как с тобой после этого жить, Лунио?

– Ты тоже бросай, – бормотнул я, чувствуя, как водка лихорадочно всасывается в мою кровь.

Она заржала, растянув красивое лисье лицо в ширину, сделав его похожим на чьё-то другое, тоже зверюшкино и тоже вполне симпатичное:

– Вот уж чего никогда не дождёшься. Выпивала, выпиваю и буду выпивать, так и знай, жених! – и налила ещё по одной. – А кто умер-то у тебя, говоришь?

Я отмахнулся и взял стакан:

– Не сейчас, прошу тебя. Давай просто, не чокаясь, как люди. Остальное когда-нибудь в другой раз.

– Как угодно, – она равнодушно пожала плечами, как бы вернув себе этим жестом прежнюю отстранённость. – В другой так в другой.

И мы с ней снова выпили. На этот раз водка прокатилась успешней прежней порции, и я даже успел ощутить её неприятный вкус. Прошлый вкус ушёл в меня вместе с отвращением, не оставив на моих рецепторах даже малого следа. И скажу, что неприятный вкус всё же лучше, чем никакой, это я понял тогда впервые, за этим полковничьим столом в нашей с папой бывшей кухне.

Вторая горькая порция сложилась с первой быстрей, чем я ожидал, и в голове моей началось приятное перемещение отдельных частей и кусочков сознания по незанятому заботами внутреннему объёму головы. Стало легко, во всяком случае легче, чем до начала этого ужина.

– А ведь это раньше была моя кухня, – выговорил я, понимая трезвым своим кусочком, что в любой момент могу брякнуть лишнего, – вся целиком, – и обвёл рукой пространство перед собой. – И квартира вся, тоже целиком. Я в ней родился и прожил до самой войны. И из неё ушёл на фронт.

– Да? Очень интересно. – Юля села на табурет, до этого она стояла рядом, опершись на стену. – И почему же она теперь не твоя, а отцова?

– А потому отцова, что он меня на войну услал, а на войне меня взяли в плен, а потом, когда я из одного лагеря бежал, меня в другой отправили, в свой, в наш. Вот квартира и освободилась, всё просто. Ему и отдали, ордер выписали и заселили.

Юля молчала, сосредоточенно о чём-то думая. Потом налила снова и подвинула мне.

– Так он тебя в лагере нашёл, получается?

– И по амнистии оттуда вытащил, – подтвердил я её догадку уже заплетающимся языком, – и привёз сюда, чтобы мы с тобой поженились. Вот и всё, Юлечка, всё просто.

Я не знал, для чего в этот момент всё это решил ей сказать, наверное, я был уже пьян, и мне просто хотелось теперь говорить, вообще хотелось, в принципе, с кем угодно и о чём угодно. А про это хотелось говорить особенно. Тем более с женщиной, которая всё больше и больше начинала меня привлекать.

– Ясно, – задумчиво произнесла она и, не чокаясь, опрокинула в себя налитое в свой стакан.

Я не заставил себя уговаривать и одним махом догнал её, чувствуя, что ещё немного – и я потеряю последние остатки контроля над ситуацией. А ведь мне ещё предстояло ночью, в отсутствие свидетелей, разломать мою плоскую корону, выковырять оттуда все всаженные в неё камни и всё это надежно спрятать рано утром на себе, пока не вернётся Маркелов. И чтобы разломать, у меня всё ещё был молоток, тот самый. Как видите, я всё предусмотрел, кроме этой водки и моего развязавшегося придурковатого языка.

– Отец сказал мне, что ты очень приличный человек, – произнесла Юля, – это так или не так, как сам-то думаешь? Или всего лишь пустые слова?

– Раз сказал, значит, так и есть, – согласился я с её отцом.

Или, наоборот, не согласился. Я уже начинал надёжно запутываться в собственных показаниях. Я не путался, когда меня хотели сделать немецким лазутчиком, никого согласия не подписал. Но там я был трезвый. А здесь – нет.