Я вспомнила. Все вспомнила и решила, что пора открывать глаза. Хуже от этого все равно не будет. Разве что окажется неприятным узнать, что валяюсь в какой-нибудь тюремной больничке. С решетками на окнах и с истоптанным клопами потолком.

Я чуть-чуть приподняла веки и попыталась что-нибудь разглядеть сквозь ресницы. Какой-то сумрачный свет. И более ничего. Нет, так не годится. Кого я боюсь?

И я широко распахнула глаза.

Я находилась в небольшой полутемной палате, и первым, во что уперлась взглядом, был нарядный ночник, подвешенный на стене прямо напротив моей кровати. Рядом с ночником был установлен большой телевизор. Я рядом с телевизором находилось окно, аккуратно забранное белыми вертикальными жалюзи. Слева от кровати была установлена стойка для капельницы, а моя рука была зафиксирована в специальном захвате из мягкого пластика — чтобы, не дай Бог, я, находясь в отключке, не дернулась бы и не вытащила из вены иглу. Интересно, о подобных приспособлениях я даже не слышала. В обычных российских больницах до сих пор привязывают руки больных бинтами к кровати. А я, значит, нахожусь не в обычной больнице. Это открытие меня очень порадовало.

Я перевела взгляд направо и тотчас убедилась в том, что у меня все и правда отлично. Да иначе и быть не могло бы.

Раз у меня такая охрана. Раз у меня такая сиделка… Я улыбнулась, подумав о том, что теперь эта сиделка отведет на мне душу. Потреплет мои и без того слабые нервы. И все же как же я ей была рада!

Справа, впритык к моей кровати, был установлен небольшой медицинский стол, и облокотившись на него, сладко спала Татьяна Григорьевна Борщ. Собственной персоной, как говорится. Прибывшая ко мне, непутевой, из далекого Питера. Как я ей была благодарна! Как сейчас я ее любила.

И как же я ее терпеть не могла там, в Петербурге! На службе. В Организации.

Уж не знаю, что входило в ее прямые обязанности, но в том, что каждый раз при встрече со мной надо испортить мне настроение, Татьяна Григорьевна была просто убеждена. Она шпыняла меня по поводу и без повода, порой выискивая какие-то совершенно нереальные предлоги на то, чтобы сделать мне замечание. Мне она представлялась идеальным образчиком этакой классной дамы, старой девы, тяжело переживающей климакс, а потому всегда готовой, щедро поделиться своим плохим настроением с каждым встречным. Я ни разу не видела, чтобы она улыбалась. Чтобы вообще проявляла хоть какие-нибудь эмоции. Даже внешность ее, казалось, совершенно не располагает к подобному. Костлявое лицо е высокими скулами и хищным носом казалось вылепленным из воска. Сухощавая фигура порой выглядела совершенно бесполой. Даже ухоженные руки с длинными, всегда ярко накрашенными ногтями, казались порой руками убийцы. А может быть, так и было на самом деле? Ведь я ничего про эту даму не знала.

И все-таки, как же я ей сейчас была рада. Она здесь, а значит, про меня не забыли. И все мои неприятности наконец наткнулись на неизбежный хэппи-энд и благополучно рассыпались. Остается лишь вылечить живот. И еще палец… Да, еще палец… Я подняла правую руку, с интересом разглядела гипс на ладони и еще раз вспомнила, как двинула в основание черепа несчастного деревенского мужичка. Который даже, наверное, и не слышал о том, что так легко можно отправить на тот свет человека, не применяя никакого оружия. Неплохо это у меня получилось. Впрочем, все неплохо у меня получилось, если не принимать в расчет маленькие огрехи.

Татьяна Григорьевна глубоко вдохнула и улыбнулась во сне. Впервые я увидела, что она улыбается! И вообще ее хищная физиономия казалась сейчас совсем не такой уж и хищной. И вся она, наряженная почему-то не в белый медицинский, а в обычный цветастый халат, была родной и домашней. И я была совершенно уверена в том, что в больнице она меня, раненую и несчастную, доставать своими придирками не будет. А значит, все будет хорошо.

Когда зашла медсестра проверить капельницу, она, наверное, была непомерно удивлена счастливым выражением моей физиономии. И, конечно, подумала, а не свихнулась ли я от всего пережитого.

Просто я совершенно забыла о том, что жду ребенка. И мне не успела прийти в голову мысль о том, что я могу его потерять.

* * *

— …Но сохранить его не было никакой возможности. К сожалению… — вздохнул старенький седой доктор и, присев рядом со мной на край кровати, положил мягкую теплую ладошку мне на плечо. — Что поделаешь, доченька. Такое случается у многих, даже без вмешательства пуль. Кто-то вообще не может рожать, а тебе, я надеюсь, подобное не грозит. Зашили тебя удачно, так что ребятеночком еще обзаведешься, Да не одним.

— И все же, как это… — отрешенно промямлила я. И больше не могла найти никаких слов.

— Как это, как это… А как то, что кто-то теряет уже родившегося ребенка. Уже выкормленного грудью. Уже научившегося ходить. Говорить. Научившегося любить. И чувствовать. Это как, дочка? Вот здесь и правда трагедия. Хотя я ни в коем случае не умоляю твоей. Но, пойми меня правильно, я очень хочу, чтобы ты скорее забыла об этом. И поскорее поправилась. А то кое-кто разорится на оплате этой палаты.

— О том, что кому-то суждено разориться, я совершенно не беспокоилась. Все было оплачено богатыми дядями, которые в свое время наворовали столько, что страдали сейчас от непомерного ожирения, и их надо было лечить регулярными кровопусканиями. И это лечение они систематически получали. А я, соответственно, за их счет получала свое.

И получать должна была как минимум три недели. После чего еще неизвестно сколько сидеть на строгой диете. Впрочем, на это мне сейчас было плевать. Мне вообще на все было плевать, после того, как узнала о том, что потеряла ребенка. Просто хотелось сдохнуть, но усилием воли я отгоняла от себя подобные мысли и безуспешно пыталась переключить внимание на дурацкие малобюджетные фильмы, кассет с которыми накупила мне Борщ.

Она исправно появлялась у меня два раза в сутки — утром и вечером, — и от нее я в первый же день узнала, что нахожусь сейчас в Липецке, в гарнизонном госпитале. А также услышала все подробности о том, как здесь очутилась.

В какой-то мере мне повезло. Не успела я тогда на дороге среди бескрайних полей потерять сознание, как рядом оказался местный ветеринар — он-то и ехал в одном из двух «уазиков» — не грузовиков, а «уазиков», — о которых мне сообщила Оля. Ветеринар забинтовал мне живот, констатировал, что остальным уже не помочь, и, засунув меня на заднее сиденье машины, отвез в больницу. С нами дотуда доехала Оля. Она и дала первые показания обалдевшим ментам. А те тут же сделали правильный вывод о том, кто я такая. И сообщили обо мне туда, куда накануне просили сообщить всех местных ментов, если я вдруг объявлюсь на горизонте.

Дальше потребовалось всего лишь чуть больше часа на то, чтобы перебросить меня на вертолете — возможно, на том самом вертолете, который я видела в Подберезье, — в Липецк. Здесь мне сразу сделали операцию, вытащили из брюха пулю, заштопали разорванные кишки и умело пресекли в корне развитие перитонита. Так что теперь мне оставалось только лежать, глазеть в телевизор и ждать, когда затянутся швы. И, конечно же, соблюдать диету.