Звонил Фурсик.

— Понимаешь, Иван, тут такое дело. У меня сейчас в руках одна такая вещь… Ну, документ такой. Один знакомый бомж на помойке нашел.

— Знакомый?

— Ну, в общем, прабаба моя кормила его несколько раз, так он на меня глаз положил. Я вчера его в метро видел. Ну нет, я не говорил с ним ничего, видел просто. Сидит весь грязный, как обычно. А сегодня меня встречает во дворе утром — он ночами обычно по помойкам роется, много дворов за ночь обходит — протягивает папку такую кожаную, с золотыми уголками, новую совсем. И говорит: «Может, пригодится кому. Папка, смотри, какая красивая». И правда — папка красивая. Я открыл — а в ней листочек. Даже не листочек… Оторвано от листа, обрывок такой. Зацепился внутри за уголок, случайно, может… На компьютере напечатано.

— Что напечатано-то?

— Да вот то-то, Иван, что по-английски напечатано. Я его только третий год учу. Ничего почти не понял.

— Ну и кому, Фурсик, он нужен, этот листочек? Я тут с русскими листочками не знаю что делать…

— Да понимаю, Иван, — медленно бубнил по телефону рассудительный Фурсик. — Но тут вот что. Два-то слова я разобрал. Они — русские, только английскими буквами напечатаны. Вот поэтому, Иван, я звоню. Тебе хочу этот листочек отдать. С папкой, конечно, — добавил честный Фурсик, чтоб Иван не подумал, что красивую папку он хочет зажилить. — Может, вы с мачехой переведете.

Иван поморщился — как уже говорилось, не любил, когда Аллу называли мачехой.

— Так зачем переводить-то помоечные бумаги, а, Фурсик? Делать совсем уже, что ли, нам нечего?

— Говорю же — два слова я разобрал. Надо бы дальше перевести…

— Да что за слова-то?

Фурсик на том конце провода помолчал. И Ваня почувствовал, что то, что он собирается сказать, самому ему очень не нравится.

— Да вот, — Иван услышал, как Фурсик вздохнул, — в том-то и дело, Иван. Слова-то такие: «Евгения А. Осинкина». «А», потом точка. По-английски так отчество пишут. «Александровна», скорей всего. У Жени отец-то и есть Александр Павлович.

— Ничего себе… — протянул Ваня. — Ну тащи тогда к нам. Жду.

Положил трубку, посидел немножко и понял, что Гоголя надо отложить. А взяться за связку старых писем, которые дала ему с собой Женя. А то август неуклонно движется к концу. И если Фурсик еще что-нибудь с помойки притащит, то до начала учебы вообще ничего не успеть. Алла уже глянула эти письма — «одним глазом», как она сама сказала.

Уж не знаем, одним или двумя глазами она смотрела, а только уже через полчаса сказала Ивану уверенно, что письма — последней трети XIX века и что автор их — художник. И посоветовала вчитаться в них повнимательней. Может быть, мелькнет в них какое-нибудь известное имя — и тогда легче будет их атрибутировать.

Атрибуция, если кто не знает, — это установление автора документа. А также — времени и места его создания. Иван и сам узнал значение этого важного для него слова только в седьмом классе. И сейчас отдался этому занятию с огромным увлечением.

Действительно, разница огромная — то рассматриваешь бумажки, неизвестно кем, когда, кому и зачем написанные. А то вдруг узнаешь, что у тебя в руках — письма какого-то очень талантливого, всем известного писателя, художника или композитора. И до сих пор они никому не были известны. Ты читаешь их первым!..

Конечно, не считая того, кому были они когда-то посланы.

Звонок Фурсика Ваню тоже озадачил. Каким-таким англичанам-американцам понадобилась их Женя? Для каких целей? Ведь если сама она об этом ничего не знает (а похоже, что так), то цели людей, пишущих о ней по-английски (Ваня прекрасно понимал — не обязательно англичане или американцы, сейчас кто хочешь и о чем хочешь может писать по-английски), могут быть злые?..

Черная «Волга» вновь неслась по омской земле. Только сейчас за рулем были не Саня и не Леша, а их однополчанин Сергей Вяткин; но мы и дальше, с позволения читателя, будем называть его Часовым.

Теперь Женя выговорила себе право устроиться наконец на переднем сиденье (чего Леша с Саней не позволяли — из соображений ее безопасности) и наслаждалась видом, открывавшимся за ветровым стеклом, не загороженным ничьей широкой спиной. Иногда она бросала искоса взгляд на водителя и видела нахмуренное, озабоченное лицо. Ему действительно было о чем подумать и чем озаботиться.

Но и Женя, не отрывая взгляда от простирающихся и влево, и вправо и далеко впереди слегка желтеющих степей, тоже была озабочена. Мысли прямо-таки толпились, налезая одна на другую.

Наконец она все-таки решилась завести с Часовым разговор: очень многое нужно было прояснить.

— Скажите, пожалуйста, а вот дети там в поселке — они вообще откуда?

— Откуда? Да тут и родились! Другого ничего и не видели.

О детях-то главным образом и думала Женя.

Уже поднаторевшая в течение последнего года в вопросах юриспруденции, Женя поняла вдруг, что, когда будут судить главарей страшного бизнеса, то многие жители поселка могут тоже оказаться под судом — как соучастники. И что же тогда будет с их детьми?.. И еще одно, едва ли не страшнее — ведь Часовой говорил, что всех приучили жевать мак. Она видела сама — дети жуют его, как жвачку ее одноклассники. И лица у них какие-то сонные…

Обо всем этом она и думала сейчас. Кое-что уже вырисовывалось в ее хорошо устроенной головке. И Женя твердо решила на обратном пути через Омск попытаться что-то сделать.

А Часовой помолчал, будто размышляя — говорить девочке или не говорить. И все-таки сказал:

— Трое ребят умерли. От мака этого. В двенадцать уже наркоманами со стажем были. В лесу и зарыли.

Женя слушала с ужасом. И с заднего сиденья напряженно вслушивался в эти речи Том, с раскрытым, как всегда, крохотным блокнотиком в руках, покусывая авторучку, по своему обыкновению не вмешиваясь в разговор без приглашения.

А Мячик сладко спал — ему, как грудным детям, явно не хватало ночного сна. Русая челка прилипла к вспотевшему лбу. Безмятежное выражение сонной физиономии и правда заставляло вспомнить малышей в колясках.

— У троих Харон отцов убил, — безжалостно добавлял Часовой. — А у матерей их вообще, по-моему, крыша давно поехала. Если бы на воле дело было — их, может, и прав материнства лишили бы, а детей в детдом бы сдали. Их бабка вон эта подкармливала, — Часовой мотнул головой в сторону заднего сиденья, где и бабка, сомлев от обилия впечатлений, задремала рядом с Мячиком, крепко вцепившись узловатыми, темными, натруженными руками в кошелку на коленях. — Без нее вообще бы с голодухи померли.