Между тем обстоятельства с этой коровой сложились гораздо благоприятнее. Когда ее привели на двор, одна старуха сказала, что хочет попробовать, не дойная ли еще корова, потому что она, похоже, незадолго до того отелилась. Попытка удалась, хотя получилось надоить молока объемом не более пивной кружки. Впоследствии благодаря хорошему уходу и кормежке молока стало больше. Для меня это было величайшей находкой, потому что по многолетней привычке из всех блюд и напитков желанней всего мне была чашка кофе, но я должен был от него отказаться, коль скоро не мог пить кофе без молока.

Мне представилась и возможность оказать услуги доброму комиссару, который стольким любезно услужил нам. Он жил, как я уже заметил, напротив нас, так же питался почти исключительно кофе и, как и я, находил его вкусным только с молоком, поэтому я честно делился с ним тем молоком, которое корова ежедневно давала.

Затем купец Ларме пришел попрощаться со мною, потому что тоже собрался с упомянутым обозом ехать за границу, и отказался по такому случаю от своей доли живой коровы в любой форме. Это было мне тем более на руку, что я смог найти ей такое хорошее применение, не забивая. У этого Ларме я спрятал пять ящиков со своими лучшими товарами, и все они пропали. Зато перед приходом французов он, в свою очередь, принес мне три дорожные аптечки, чтобы спрятать их где-нибудь в моем жилище (у него все уже было замуровано). Ларме только что получил их обратно от купца, которому он отдавал их на комиссию, и не желал нести их обратно в свой дом. Эти дорожные аптечки остались в моем доме нетронутыми, и я смог их отдать ему в целости и сохранности, когда вместе с остальными вышедшими с французским обозом из Москвы он вернулся ограбленный и в лохмотьях. Эти аптечки очень пригодились теперь Ларме, он мог их продать дорого, потому что медикаменты были в большом дефиците.

Если бы я все свое имущество оставил у себя в доме, а не спрятал по другим местам, то я не только ничего бы не потерял, но и смог бы выручить за свои товары большие суммы, так как все было чудовищно дорого, при этом не только у офицеров, но и у простых солдат было много денег, которые они не могли употребить, так как нечего было купить. Под защитой стоящих у нас полковников я мог бы свободно торговать, а они бы мне с их разветвленными знакомствами и при том общем уважении, которым они пользовались, поставляли бы мне клиентов, поскольку хорошо ко мне относились.

Но великим знамением милости Божией мне недостойному стало, что я должен был потерять все свое имение. Ибо никогда не поверили бы, что сохранением своей собственности я обязан счастливому стечению обстоятельств. Напротив, это возбудило бы против меня неустранимое подозрение, что в покинул в ноябре прошлого года Петербург и учредил в Москве новое заведение только затем, что я – как, к несчастью, поступили многие – состоял в тайном умысле с врагами отечества и только этому обстоятельству дóлжно приписать спасение моей персоны и моего имения. Я могу поистине утверждать, что потеря всего имущества не исторгла у меня ни единой слезы, ни даже одного-единственного вздоха. Я, напротив, считал себя богачом, видя ежедневно людей, лишенных одежды и прикрытых лишь циновками, без крова, голодных и скитающихся, прежде владельцев больших домов и значительных состояний. У меня же тогда осталось лишь то, что я не счел нужным упаковать и спрятать. Но, уже имея перед глазами опыт, я верил, что всемогущество Божие безгранично и немногое может обратить во множество. Неоценимым преимуществом было уже то, что мое жилище и обстановка моего магазина сохранились невредимы. Благодаря этому я смог начать торговать товарами, которые мне еженедельно высылал из Петербурга мой сын, раньше [остальных], как только неприятель был изгнан из России – тогда как прочие купцы, бежавшие из Москвы, даже если они не потеряли свои товары, долго не могли открыть магазина за недостатком помещения. Поэтому-то я считаю милосердным, хотя и незаслуженным, попечением Божиим то, что я получил ложное известие в тот момент, когда собирался покинуть Москву, не мог позже выехать и должен был остаться. Отсюда многочисленные случаи вызволения из опасностей укрепили мою веру, мое доверие к всемогущему заступничеству Бога, этим обогатился мой опыт и была заложена основа моего позднейшего возросшего благосостояния.

Это сделало возможным и то, что спустя 8 лет я стал пастором, и то, что до сего дня могу с Божией помощью проповедовать Евангелие безвозмездно, – иначе говоря, чтобы прожить, мне не требуется принимать оплату или вознаграждение за свое служение[501]. Если бы я, уже будучи тогда готовым к отъезду, покинул Москву, то я либо вообще не вернулся бы туда, либо вернулся лишь затем, чтобы узнать о пропаже своих оставленных товаров, – и у меня не было бы ни желания, ни средств учредить второе заведение, коль скоро первое было столь несчастливым.

После этого отступления я вернусь к течению тогдашних событий. Чтобы избежать ограбления, каждый одевался так просто и бедно, как только мог, и во все это время я помню только об одном виденном мной московском жителе, который, как и раньше, свободно передвигался в пристойном штатском платье, с орденом Св. Владимира 4-го класса на груди. Вероятно, у него была охранная грамота, которая защищала его от грабежа: это я заключаю из того, что граф Ростопчин по возвращении поступил с ним очень сурово, хотя он был благодетелем и ангелом-спасителем для многих сотен людей, которые без его помощи остались бы без крыши над головой и без хлеба, если бы он не дал им и то и другое. Звали его, если не ошибаюсь, Вишневский[502]. Он сам отыскивал скитавшихся, принимал всех, кто пришел к нему, и предоставлял им пристанище и пропитание в благотворительном учреждении, или больнице, или госпитале – не знаю, как называется это длинное одноэтажное здание по правую руку за Красными воротами, если идти от Мясницкой. Более трехсот человек нашли там кров и пищу[503]. Таким же пристанищем для многих людей стал Императорский Воспитательный дом.

Мне господин Вишневский также как-то оказал немаловажную услугу. Однажды утром около восьми на короткой тележке, которую толкал старый дьячок, мимо нашего дома провезли в сопровождении трех вооруженных солдат больного молодого человека, на котором была лишь белая, очень тонкая рубашка. Мне было жаль и больного изящного молодого человека, и старика, который должен был его везти и который казался совершенно изможденным. Около 11 часов я вышел из Шиллингова дома, куда ходил ежедневно, и, когда я хотел свернуть с переулка на Лубянку, навстречу со стороны центра попались солдаты с больным и с мокрым от пота стариком, которых я видел утром. Солдаты свирепо закричали на меня, и еще прежде, чем я смог уразуметь, чего они собственно хотят, услышал за спиной по-немецки: «Они ищут госпиталь, покажите им ближайший дом, иначе вам придется толкать тележку с больным». Это был тот самый г-н Вишневский, с которым я никогда не говорил, и не знал его, но он слышал, стоя рядом со мной, слова солдат и дал мне этот совет. Я тотчас показал на стоявший совсем рядом графский Ростопчинский дом и сказал: «Так вот же госпиталь, нечего и искать». Солдаты поблагодарили меня и дали возчику понять жестами и словами, которых он не понимал, что ему нужно сделать еще несколько шагов, чтобы избавиться от своей ноши. Эта ложь по необходимости была нужна не только для моего самосохранения, но и сохранения столь многих живших в моем доме. Ибо, если бы я согласился взять тележку, я бы, вероятно, никогда больше не увидал моего жилища и моих квартирантов. Беспокойство, страхи всякого рода, плохая непривычная пища, недосып и беспрестанная занятость так ослабили мой организм, что я не смог бы увезти тележку с больным и на 50 шагов. Удары прикладов сопровождающих солдат не придали бы мне сил, а еще более ослабили. Как только процессия с больным двинулась дальше, я побежал что было сил в свое жилище на близлежащем Кузнецком мосту – что мне и удалось. Я никогда не узнал бы по имени своего спасителя, если бы господин Вишневский по возвращении домой не рассказал об этом случае актеру Хальтенхофу, который и сообщил мне позже имя г-на Вишневского, и рассказал о всех его каждодневных благодеяниях для всех, кто жил в тамошнем доме. Уже поздно вечером больной, которого я уже дважды видел в этот день, проследовал в том же сопровождении мимо моих окон по Кузнецкому мосту.