Наконец, напали на след поджигателей и, как только кого-то ловили, вешали на фонарном столбе на Тверском бульваре. Задержали одного и у нас на заднем дворе: при нем нашли горючие вещества в сухом и жидком виде, которые полковник Кутейль велел отобрать и доставить Наполеону. Самого же человека вывели за ворота и расстреляли на месте.

Пустырь за нашим домом стал собственно местом экзекуций, поэтому в так называемом Яблочном ряду, куда попадали с заднего двора Демидовского дома, всегда находилось несколько команд фузилеров. Я мало выходил на другие улицы, но Кузнецкий мост, Петровка, Церковный двор и узкая улочка, которая вела к главной караульне и генерал-губернаторскому дому[489] – теперь там квартировал маршал Бертье, – были завалены трупами людей и лошадей, и через их уже разлагающиеся останки надо было переходить, чтобы можно было продолжить путь. А однажды некто устроил – или устроили – кощунственную выходку, подняв мертвецов с улицы и поместив в каждой нише углового дома (справа от Кузнецкого моста в сторону Петровки)[490] один-два трупа в игривых позах – так что в каждой нише была комическая группа мертвецов.

Держась своего обещания, я ежедневно ходил к Шиллингову дому, почитая это святым долгом призвания, к которому меня обязывало мое согласие и благодарность за то, что его семейство взяло с собой мою младшую дочь. Я с удесятеренным чувством воспринимал это как великое благодеяние теперь, когда мне стали ясны все опасности, которым подверглась бы моя дочь, если бы она осталась в Москве.

Поэтому я смело, доверяясь всемогущему попечению Божиему, шел и в Шиллингов дом, и повсюду, куда меня призывал долг. Напротив, я не делал ни шага, к которому долг не призывал меня; и таким образом я – что кажется невероятным – так и не видел Наполеона, хотя он каждый день около 3 часов пополудни проезжал близко к нашему заднему двору, и мне достаточно было бы подойти к задним воротам, чтобы увидеть его хоть раз. Стоявшие у нас на квартире полковники даже обижались на это равнодушие и несколько раз укоряли меня по этому поводу, что я каждый раз пытался извинить недостатком времени или вернуть их расположение обещанием исправить это в ближайшее время. Словом, довольно – я не видел Наполеона. Но тем смелее я шел повсюду, куда долг призывал меня.

Так случилось, что без сопровождения я не осмелился даже пойти посмотреть на свои товары и вещи, которые я, как мне казалось, надежно скрыл от разграбления и пожара, частично замуровав, а частично зарыв их в землю в пяти разных местах за восемь – десять дней до прихода французов у знакомых, которые жили далеко друг от друга. Лишь на шестой день после прихода неприятеля полковник Кутейль дал мне караульного для сопровождения. В четырех местах я нашел или все сгоревшим, – как в аптеке Воспитательного дома, где пожар из-за изобилия горючих материалов проник даже в нижние подвалы, считавшиеся недоступными для огня, – или ящики были взломаны и разграблены.

До пятого места я в тот день дойти не смог, но слышал вскоре после того от музыканта Зука[491], помогавшего мне донести и зарыть мои вещи, следующее: подвалы в доме бывшего портного, а ныне купца Беккера[492], в которых я хранил часть моих лучших товаров, и в особенности мои чемоданы, также взломаны и стоят открытыми. Зук утверждал, что он был в подвале, видел мои вскрытые чемоданы и много раскиданных вещей, на которых-де лежал мертвый французский солдат.

Прошло еще несколько дней, прежде чем мне снова удалось заполучить надежный конвой. Когда, наконец, это случилось, я отправился туда в сопровождении жандарма и нашел, как и утверждал Зук, дверь подвала взломанной. Я стал очень осторожно спускаться по лестнице вниз, поскольку мог предполагать, что труп, который там якобы был, уже разлагается, так как, по моим расчетам, он должен был там находиться более восьми дней. Однако я не чувствовал ни малейшего смрада, хотя уже вплотную приблизился к лежавшему солдату. Мои чемоданы и ящики действительно были пусты, много пудов шелка-сырца валялось разбросанными в подвале – надо думать, поскольку этот товар не представлял интереса для мародеров. На этом шелке лежал и солдат, а под его головой я увидел мой дневник, который я начал в 1788 г. и продолжал вести в течение 24 лет.

Велика была моя радость от этой важной находки, и я наклонился, чтобы взять дневник из-под головы умершего, что мне легко удалось сделать. Однако в этот самый момент мнимый труп начал бурчать ворчливым тоном, как тот, кого тревожат во сне. Я испугался, позвал жандарма и сказал ему, что этот солдат лежит тут уже 8 дней и все еще жив, и попросил его доложить об этом в соответствующие инстанции. Сомневаюсь, однако, чтобы это было сделано, потому что я имел возможность увидеть нечто подобное другой раз.

Позже, когда по улицам можно было ходить с большей безопасностью – хотя во все это время это не было совсем безопасно, – я провожал актера Хальтенхофа[493] в его квартиру, и неподалеку от Красных ворот[494] он сказал: «Надо свернуть в сторону, в проходе Красных ворот я видел несколько дней назад лежавшего в полной униформе мертвого гусара, который сейчас, должно быть, уже совсем разложился». Привыкнув более Хальтенхофа к подобным сценам, я пошел прямо к Красным воротам, все ближе, не чувствуя ни малейшего смрада, пока, наконец, не приблизился к гусару вплотную и не нашел в нем еще признаков жизни.

Невозможно даже представить себе хаос в тогдашней армии, находившейся в Москве и состоявшей из столь многих разнообразных народов и наций. Дисциплины фактически более не существовало, а Наполеон был или слишком умен, или слишком слаб для того, чтобы восстановить ее со своей привычной строгостью. Можно понять, как жестоко обманулась армия, которая дошла до Москвы, прилагая огромные усилия, терпя на пути к ней крайнюю нужду, ибо города и деревни попадались на пути не так часто, как в других странах. И вот, Москва должна была с лихвой вознаградить за все перенесенные тяготы – и что же они нашли здесь? Горящий город, разоренные магазины и припасы; отсутствовал даже хлеб. Фуража не было вовсе. Не найти ни мяса, ни сала. Большинство не имели даже крыши над головой. Ужасающая вонь от дурно пахнущих вещей, сгоревших в большом количестве, трупов и падали была невыносима.

Даже разграбление города в течение семнадцати дней, разрешенное Наполеоном, принесло плоды лишь немногим. Золотых и серебряных монет находили мало. Ассигнации, особенно старые и истертые, для французов не представляли ценности – лишь позже развилась торговля русскими банкнотами, которые продавали не по стоимости, а пачками за золотые и серебряные монеты, причем некоторые жители, которые пустились в эту торговлю, заработали крупные суммы[495]. Те богато обставленные и хорошо обустроенные дома, которые не сгорели, занимали бесчисленные генералы и штаб-офицеры. Поэтому солдаты-мародеры, несмотря на то что они обычно ходили массами с топорами, ломами и брали с собой плотников, находили для себя мало ценного, что бы можно было унести с собой.

Засветло нечего было опасаться, что меня потревожат в моем жилище. Надпись на воротах, много прислуги и солдат, которые всегда были во дворе, отпугивали мародеров. Но не было почти ни одной ночи, чтобы в мою комнату не вламывался целый рой мародеров через окна, которые были на первом этаже дома. Без неустанной помощи доброго полковника Кутейля, чья спальня находилась ровно над моей, я не избежал бы по меньшей мере многочисленных побоев.