Потом он долго, сидя на корточках, восстанавливал дыхание, превозмогая боль справа внизу. А еще через какое-то время боль отпустила, и он обнаружил, что знает, что ему делать. Вернее, Глеб Иваныч точно знал, что ему делать теперь не следует, а именно: звать на помощь, писать обличительные бумаги, обращаться в органы милиции или звонить по старым номерам.

В этом и заключалась странность истории, имевшей место в олимпийском восьмидесятом году, напротив памятника поэту Маяковскому при участии в ней генерал-лейтенанта в отставке Глеба Иваныча Чапайкина – в том, куда он пошел. Точнее говоря, в том, куда он попал в результате этой бесовской несправедливости своих по отношению к своим после того, как, бросив испоганенную авоську, задумчиво двинул вниз по улице Горького.

Так он, перебирая в памяти фрагменты уходящей жизни, от посадочно-победных до откатно-пораженческих, шел и шел, пока не миновал черного Юрия Долгорукого с голубиным пометом на шлеме цвета несвежей извести и не взял правей, зайдя на улицу Неждановой. Там дорога раздваивалась. Левая превращалась в Брюсов переулок, упираясь в консерваторию, правая же вливалась в Елисеевский, что брал начало от выцветшей блекло-желтой церковки. В консерватории он, бывало, заседал, и неоднократно: даже пару раз меры принимал, хотя сажать по их части не пришлось – хватало запугиваний и бесед. Неподдающиеся просто сбегали и оставались вне родных границ, но против опасности не шли. Церковь же на этом месте была совсем ему незнакома.

«Как же так, – подумал Чапайкин, обнаружив Божий храм, – ведь не раз тут проезжал… – он оглянулся назад и сразу же безошибочно признал другой знакомый пейзаж. – В Союзе композиторов также заседал не единожды и все такое, а вот церковь не упомню», – он задрал голову к куполу и медленно сканировал глазами полученное изображение, сверху вниз, до самого бортового тротуарного камня. Так сделал, словно собирался приступать к допросу непосредственно святого духа, но только вот не был уверен, каким будет первый вопрос его и не стоило ли предварительно открыть крепкое безошибочное дело на Сына и Отца. Он кинул взгляд на каменную доску правей входа. На ней слабо просматривалось через грязноватую позолоту «Храм Вознесения на Успенском Вражке».

Глеб Иваныч подумал и вошел. Внутри было тихо и прохладно, и Чапайкин снова удивился. На этот раз тому, что они не закрыли храмы на период Игр. Лично он закрыл бы, в пределах окружной дороги хотя бы. Но тут же сам поразился тому, о чем только что подумал.

– Господи, – пробормотал он, не имея в виду ничего религиозного, а просто немного заплутав в непоследовательности собственных удивлений, – надо же…

Утренняя служба давно завершилась, поэтому внутри храма находились лишь задержавшиеся в силу разных нужд прихожане, случайно забредшие прохожие и один-два чокнутых завсегдатая. Были и те, кто зашел не случайно: не из любопытства, и не сказать что по делу, а просто с прихваченной на всякий случай личной целью, без особых претензий на челобитный визит. Те, как правило, покупали по паре тонких свечей, затем чуть растерянно оглядывались, подбирая подходящую под ситуацию иконку, и, остановив взгляд на отобранной внутренней подсказкой, ставили к ней поочередно свечи, зажигая одну от другой. При этом не молились и не шептали, а лишь недолго смотрели на огонь, затем медленно отступали и, уже не оглядываясь, покидали храм.

Глеб Иваныч тоже купил свечку, самую тонкую и дешевую, и прямиком двинул к иконостасу, туда, где располагался высокий узкий столик, покрытый златотканым покрывалом. На столике лежала книга, большая по размеру, древнего вида и содержания, и это решило дело. Рядом с книгой он и воткнул свою первую в жизни восковую соломинку, предварительно запалив ее от соседней горящей. Думать он ни о чем святом не думал, просто постоял рядом, ожидая, что будет дальше. Дальше не было ничего, в том числе и лично с ним.

«Ну и ладно, раз так, – подумал Чапайкин, не делая даже слабой попытки разобраться в собственных ощущениях, – ну и пусть…» – он развернулся и, ни разу не обернувшись больше лицом к странному деянию, которое только что собственноручно совершил, энергично двинулся к выходу из богоугодного заведения. Выйдя на воздух, он прямиком направился по Брюсову переулку в сторону улицы Герцена.

Когда, замкнув пеший круг непривычного маршрута, он вернулся к себе в Трехпрудный, на душе оставалось все еще каменно, но внизу уже тянуло не так. Он поднялся на свой этаж, долго вытягивал из брюк зацепившиеся за дыру в кармане ключи и наконец с силой дернув связку, освободил ее от кармана. Внезапно, опустив глаза в пол, он обнаружил небольшую лужу, образовавшуюся под дверью. Вода явно вытекала из-под дверной щели, быстро распространяясь по лестничной площадке. Глеб Иваныч лихорадочно начал вставлять ключ в замок, но руки не слушались, и ключ никак не хотел совпадать со скважиной. Изрядно раздосадованный, он нажал ключом сильнее, и, к его удивлению, дверь распахнулась настежь, впустив хозяина и так. Еще больше удивившись, он вошел внутрь помещения, но сразу понял, что не вошел, а вплыл – мягко вплыл в собственную двухэтажную квартиру. Дверь, как это и должно было быть в водной среде, замкнулась совершенно бесшумно, и Чапайкин, абсолютно свободно дыша, потек вперед, легко преодолевая сопротивление воды.

Все внутри было по-прежнему: вещи – на своих местах, ничто не пузырилось и не размокало. Кроме одного. Вокруг него, не обращая на генерала никакого внимания, безмятежно плавали два существа: один – строго черный, с гладкой лоснящейся шкуркой, размером с крупного зайца, другой – поменьше, в редкую рыжеватую полоску и с мордой покороче. Первого он признал сразу – это был типичный австралийский утконос, с перепончатыми лапами, округлым утиным клювом и ловкими ластами-ногами. Насчет другого были сомнения, но чем-то существо напоминало кошку, простого дворового кота. Правда, лапы его заканчивались не когтями, а легкими недоразвитыми перепоночками, мордочка завершалась овалом и была площе котовой, больше походя на сомий рот, а на месте ушей дырявились едва прикрытые чем-то кожистым небольшие отверстия. Хвост, кстати, тоже не был круглым прутом, а имел уплощенную форму для удобства маневров в водной стихии.

Ощущение опасности отсутствовало. Единственно – на дубовом донном паркете, между ножками стола, замысловато переплетясь между собой, вяло вздрагивали две гадюки.

«Скорей всего, морские змеи, – решил про себя Глеб Иваныч. – Это значит, с сильным ядом и стопроцентно смертельным исходом. – На всякий случай он стал оплывать обеденный стол стороной, стараясь не опускать конечности низко к паркету. – Стоп, – пришло ему в голову, – но если змеи морские, то и вода должна быть соленой. А я так ее и не попробовал.

Тут же, не теряя времени даром, он приоткрыл рот, чтобы определить соленость на вкус, но в этот же момент невероятной силы поток растянул до отказа ротовое отверстие генерала и с бешеным напором устремился внутрь Глеба Иваныча. Так он вливался и вливался в него до тех пор, пока вокруг не стало совсем сухо, словно и не было никакой вовсе воды. Внутри давило страшно, хотя больше в груди теперь, чем в животе. Превозмогая боль, он посмотрел на пол, под стол. Змеи с паркета исчезли, но зато на столе, на скатерти, обнаружились два спящих существа: утконос и уткокот.