раз в год на премьере бывает. К тому же в зрительном зале нарочно создают полумрак, и это вам, безусловно, на руку. Устроить покушение там разумнее всего. Поэтому вы не сумели скрыть изумления, когда Порох заговорил про президента Линкольна. Он это заметил, но сделал вывод, что вы удивились самому факту — следователь охранки оказался умнее, чем полагают бомбисты. Это польстило Илье Петровичу, и дальше он решил не копать. Хотя вы-то среагировали на слово «театр»…

Огонек притих и вжался в спинку стула, на лбу его выступили крупные капли пота, но сыщик не замечал этого, он говорил увлеченно, размахивая руками над головой бомбиста:

— Бойчук понимал, что после убийства американского президента, жандармы станут проверять все театральные залы до начала представления и в антракте никого к ложе близко не подпустят. Отсюда вывод: кидать бомбу надо со сцены, так? Вам оставалось внедрить своего человека в театральную труппу. Но не простым статистом — этого могут на премьеру не выпустить, и вся затея прахом пойдет. Нужно было заменить актера, без которого представление для императора невозможно и помыслить… Столетова.

Степка смотрел на сыщика с нескрываемым ужасом. Явление Мефистофеля не произвело бы большего впечатления. Бесовщина! Не может простой человек вот так, одной силой мысли, разложить по полочкам то, что они обдумывали и готовили больше года.

— Понятно, почему Тихоня возражал против этого плана, — продолжал между тем сыщик. — Бойчук обрек его на верную смерть. Если взрывом бомбы не заденет — жандармы сразу пристрелят, а нет, так потом вздернут на виселице. Умирать Тихоне не хотелось, потому он и принес бомбу в квартиру Столетова, чтобы себя обезопасить. Ведь если умрет актер, то и покушение на императора сорвется. Далее, привратник Харитон сказал Пороху про особую примету — пятно на шее, — и вы, Степан, вновь себя выдали. Не сдержали эмоций. Неужели вас так возмущает, что Тихоня дорожит жизнью? Это как-то связано с вашим навязчивым желанием принести жертву на алтарь свободы?

Огонек закивал головой, сбрасывая оцепенение.

— Все заговорщики клялись погибнуть, ради победы над самодержавием, — гордо заявил он. — И любой из нас с радостью обменял свою жизнь на жизнь императора. Но Тихоня, этот трусливый гаденыш…

Мармеладов разглядывал бомбиста с интересом, как редкую диковинку в музейной коллекции: г-н Пирос напоминал рыцарский роман, из которого вырвали несколько страниц и вместо них вшили прокламации, листовки и манифесты. Для него все это — крестовый поход, романтичный и овеянный идеалами. Сами себе юноша видится благородным паладином в сверкающих доспехах. Он и не убийца вовсе, только наивное и простодушное орудие, которое используют другие люди.

— Стало быть, это Бойчук наказал Тихоню за трусость? Я-то сразу понял, еще по описаниям свидетелей, что невозможно обгореть на пожаре таким образом, чтобы подбородок, шея и грудь пострадали, а руки нет. Человек еще подумать не успеет, а руки уж вскинутся. Это инстинкты, они быстрее разума. Но если Бойчук повалил Тихоню на спину… Двое держат за руки, чтобы не вырывался, а третий поливает кислотой из склянки… Например, вот так…

Мармеладов резко опрокинул стул с привязанным бомбистом, тот аж головой об пол приложился. Схватил со стола графин и начал лить из него воду на горло арестанта.

— Кислотой или щелочью, тут я, признаться, не настолько сведущ…

Степка заорал от неожиданности, боли и страха. Ворвались полицейские и жандармы, но убедившись, что кричал не Мармеладов, вышли на цвпочках, притворив дверь. Привычная картина: допрос с пристрастием. Зачем мешать?!

Сыщик не оглянулся на дверь, он рассматривал мокрые пятна на рубахе бомбиста.

— Примерно так все и случилось, — удовлетворенно проговорил Мармеладов, поднимая стул с привязанным арестантом в прежнее положение. — Ожог не только от огня возникает. А Бойчук в химии разбирается, он же бомбы собирал. Держали Тихоню, надо полагать Рауф и Хруст. Но что же делали вы в это время? Что…

Он ходил по комнате. Здесь было чуть больше места, чем в каморке привратника, но сыщик все равно отсчитывал ровно три шага. Поворот, и еще три. Поворот. Бомбист следил за ним глазами, как за маятником огромных часов.

Мармеладов остановился, пройдя еще одну логическую цепь до самого конца.

— Разумеется! — сказал он, щелкнув пальцами. — Вы, Степан, держали барышню! Чтобы глупостей не натворила.

Огонек покраснел, оправдывая конспиративное прозвище, и уставился в пол. На сей раз, он прятал глаза от стыда.

— Да, да! И как я сразу не догадался! Вы пришли в банду ради Клавдии, сами говорили. Но у нее был другой возлюбленный — Тихоня. Поэтому он и умирать не спешил?

— Женаты они были, — пробормотал бомбист, скривившись, словно от зубной боли. — Это дико злило Фрола. Он говорил, что нужно разрушить все формы лишения свободы, в том числе и такой пережиток, как замужество. Ведь Домострой лишает женщин права распоряжаться собой и быть полноценной личностью. А Лавр спорил, что…

— Лавр? — сыщик схватил бомбиста за воротник, как это прежде проделывал Порох. — Отвечайте немедленно: кто такой Лавр?

— Тихоня… Он же Лавр и есть, — Степка сжался, ожидая удара по лицу. — Лавр Тихвинцев. Не знали этого?

— Не знал, — Мармеладов разжал пальцы и надолго задумался.

— Не банда, а сплошные романтики, — шептал он. — Влюбленные разбойники. Просто мечта поэта Шиллера. Ревность, буря и натиск…

И тут, словно вспомнив про арестованного, он спросил:

— Так может Бойчук хотел Тихоню устранить, чтобы самому с Клавдией пожениться?

— Нет, нет, он не такой! — пылко запротестовал Огонек. — Фрол всегда говорил, что видит в Клавдии символ, как на живописях этого француза… Про баррикады. Даже называл ее на парижский манер — Клодетта. А она оскорблялась, потому что Свобода намалевана с голой грудью…

— Символ, стало быть? Там еще куча убитых, — сыщик вспомнил картину, — а рядом с девушкой бегут мальчонка, рабочий и буржуа в цилиндре.

В цилиндре…

Мармеладов сорвался с места, изрядно напугав юного бомбиста, а потом и жандармов за дверью.

— А-а-а с арестованным что прикажете делать? — закричал ему вслед унтер-офицер.