В самом лучшем понимании выражения «Sic transit Gloria mundi» генерал был свидетелем того, как целая империя скукожилась до 6-ти человек, не считая двух собак.

Одна из них — английский пудель без всяких особых черт. Просто пудель, животина, которая не ведает, что происходит. Другая — большой, уже старый пёс, с медленными, небрежными по возрасту движениями, на его морде будто бы отражалась вселенская грусть хозяина, у ног которого он постоянно лежал. И больше чем отражалась. Он разделял её. «Вселенскую грусть свергнутого короля», как называл её Паскаль.

Другим персонажем, всегда разделявшим молчание и грусть шаха, подолгу смотревшего на морской горизонт, был иранец, полковник службы его безопасности. Меня впечатляли проявления его преданности монарху, сквозившие в незначительных и простых жестах в общении с ним, описать которые я сейчас уже не смогу.

А шах иногда — всё чаще — был похож на английского пуделя, производя порой впечатление человека, не понимающего ни того, что происходит, ни причин этого.

Иногда иранский полковник просил меня заменить его в вечерних прогулках с шахом. Он знал, что я смогу развлечь его разговором. Французский, а не фарси был для шаха более привычным языком общения. На нём он разговаривал с сестрой и даже с Фарах Дива, его женой.

Я говорил с ним о живописи. О том, что генералу Торрихосу нравится персидское искусство живописи и ваяния. Что мы вместе с ним любовались в Британском музее знаменитой иранской фреской львицы и льва, раненого стрелой Азурбанипала.

Тут я приврал. Я видел там эту фреску, но генерала со мной в тот момент не было. Придумал, чтобы приподнять в его глазах генерала. Шах, однако, прислал мне через некоторое время альбом персидской живописи.

В одной из бесед шах изложил мне своё представление о произошедшим с ним. И то ли эти события и свержение с трона до такой степени повлияли на него ментально, то ли потому что он излагал их простому сержанту, хотя и довольно интеллигентному, но всё же сержанту, к тому же латиноамериканцу, он посчитал нужным объяснить всё произошедшее довольно примитивно.

Он обвинял во всём Дьявола, которым в его понимании был Советский Союз, а Хомейни был при этом простым инструментом дьявольского плана.

Определённо, он ненавидел коммунистов больше, чем шиитов. Он говорил это так убеждённо и убедительно, что я подумал тогда, во всяком случае, хотел так думать, что в Иране тогда произошла политико-философская левая революция, а не революция чисто религиозного характера. Время, к сожалению, показало, что это не так. Этот ошибочный анализ, видимо, ускорил тогда и само падение шаха.

Мы с генералом однажды видели его в Тегеране. Там в аэропорту была техническая посадка самолёта, которым мы летели с ним в Шри-Ланку на встречу в верхах лидеров неприсоединившихся стран. Мы видели, как он прилетел на вертолёте, как его моментально окружили агенты служб безопасности и изолировали от всего окружения и реальности. Король королей не удосужился хотя бы поприветствовать нас. И вот теперь он просто карта в игре, и он знает, что это так и что «на кону». И им даже не командуют — его просто используют в этой игре, не говоря ему ни слова. С каждым разом не доверяя ему всё больше и больше. Он не прекращал искать другое место для своего убежища. Здесь, в Панаме, он не чувствовал себя в безопасности. И, возможно, был прав.

Однажды Рикардо де ла Эспрелья, тогда вице-президент, приказал мне надеть форму для официального объявления шаху о его аресте. Я слетал домой, переоделся, но когда вернулся на остров для выполнения этой миссии, которая казалась мне довольно неприятной, мне сообщили о её отмене. Было ясно, что по теме шли довольно интенсивные переговоры. А я не обладал всей полнотой информации.

В Панаму прилетали в качестве посредников от иранцев француз Бурже и аргентинец Вильялон. В Иран летали наши Ромуло Эскобар Бетанкур и Марсель Саламин. Было понятно, что переизбрание Картера в значительной мере зависит от того, удастся ли ему освободить американских заложников. Картер или Рейган? Кто кого? И мы все знали, что это означало для Панамы. И для Никарагуа. И для всего мира.

Иранцы «говорили», что хотят заполучить шаха. Но это было неправдой. Они предпочитали продолжать держать в плену заложников. Хотя, возможно, у них были на этот счёт разногласия. Я видел одно письмо Годзадеха, министра иностранных дел Ирана, в котором он высказал солидарность с позицией Панамы по Каналу и восхищение в адрес генерала Торрихоса. Через некоторое время Годзадеха расстреляли.

Надо признать, что эту политическую игру генерал проиграл. Думаю, что играл он хорошо и сделал много, чтобы выиграть её, но проиграл. Мы её проиграли. Шах укрылся в Египте, Картер проиграл выборы, Рейган сразу навёл орудия своих пушек на Никарагуа, а генерала уничтожили при обстоятельствах, которые невозможно прояснить без того, чтобы избавиться от нашей импотенции, от нашей зависимости и от нашей сервильности подлинной Империи зла.

«Компаньеро» — это персона, с которой мы делим pan (хлеб — исп.). Слово «компаньеро» часто используют кубинцы. Никарагуанцы же говорят «компадре», «компа», «компита», называя так персону, с которой связано отцовство, персону, с которой делим ребёнка (padre по-испански — отец). Это уже больше, чем pan (хлеб) и, соответственно, «компаньеро».

Слово, которым я хотел бы пользоваться в отношении генерала Торрихоса, должно было бы означать, что мы «делили с ним умерших». Я не думаю, что существует это слово. И хорошо, что нет такого слова. И неважно, что его нет. Потому что человек, разделявший с другим смерти товарищей, не нуждается в каком-либо названии. Эти взаимные отношения молчаливы, они — во взглядах, в безмолвном согласии, в безусловности.

Мы посещали с ним часто одни и те же могилы. И не раз неожиданно встречались у одной или у другой из них и молча стояли вместе перед крестами над ними.

Нашим первым выдающимся погибшим героем был Эдуардо Контрерас, о котором я уже писал выше. Я не знаю, почему генерал так нежно любил его. То есть, конечно, знаю, потому что и я его любил. Но хочу сказать, что генерал питал к нему чувство, выраженное у него в гораздо большей степени и выросшее быстрее, чем у меня. Правда, я и встречался с ним редко.

Когда он сказал мне тогда на набережной Бальбоа: «Убили нашего друга», у него на его простом лице появилась гримаса, сдерживающая вот-вот приближающиеся и готовые разразиться рыдания, рыдания зверя и человека одновременно, случающиеся в ситуациях, о которых мне не хочется сейчас писать.

Одна из таких ситуаций была связана с гибелью Альенде. Через 3–4 дня после того, как это случилось, группа кинематографистов университета смонтировала фильм об этом, названный ими «Да здравствует Чили, сволочи!» И, как уже повелось, на премьеру пригласили генерала.

На показе фильма присутствовали прибывшие в тот день в Панаму на самолёте наших ВВС и спасённые через наше посольство в Сантъяго вице-ректор Университета Чили композитор Серхио Ортега и другие чилийцы.