– Можно я заберу тетрадку с собой?

– Ни в коем случае. Она моя. – Он вздохнул и посмотрел вокруг. – Можешь читать ее здесь, у меня предостаточно времени.

Первые страницы дневника заключали в себе признание в желаниях и сомнениях и, самое главное, постоянное стремление оправдывать поступки, которые окаменелая мораль прабабушки Пилар должна была жестоко осуждать.

– Несчастная женщина, как же ей пришлось страдать.

– Ну а как же. – Дядя взял в руки тетрадку и пробежал глазами по строчкам, не читая. – Когда я в первый раз это… прочел, я полностью с ней отождествился: тетушка Пилар переживала то же, что пришлось пережить и нам с Микелем… Казалось, что сила слов слила нашу боль в одно целое, сделав нас одним человеком.

– А из прабабушки получилась бы хорошая писательница.

– Ты помнишь ее лицо?

– Дядя! Она умерла лет за десять до того, как я родился.

– Да? – Он на несколько секунд замешкался в недоумении. – Тогда, наверное, ты помнишь ее портрет, который висел в галерее.

Конечно же, Микель помнил лицо прабабушки на полотне, которое он видел с самого детства: стройная женщина со скромным видом и мечтательными глазами, в которых, теперь я понял, жила еще и непокорность: упорное и в некотором роде бунтарское молчание прабабушки имело глубокие причины. С портрета глядела женщина двадцати с лишним лет, уже привыкшая к той двойной жизни, начало которой ей так нелегко далось. Поэтому бедняге-художнику (Рафаэлю Коласу из Манрезы) было так сложно передать отблески тайны во взгляде. У прабабушки Пилар в молодости были темные волосы, но теперь я знал, что глаза у нее были светлые, глубокие, таинственные, печальные, непокорные и в своем роде – единственные.

4 мая 1886 года

Я долго плакала. Сегодня я долго проплакала. Муж уже несколько дней обеспокоен моей грустью, потому что не знает ее причин. Я вижу, что он не решается меня спросить и забывается среди своих стихов, возможно боясь узнать, что со мной происходит. Сегодня я плакала от радости и от боли. От боли – потому что я живу тайной любовью. От радости – потому что твердо решила больше не думать о своем положении. Я с ним смирилась. Любить – не греховно. И если по воле обстоятельств мне суждено скрывать свою любовь, да будет так. Но пусть никто меня не судит, ведь я уверена, что поступаю правильно. Я еще не решилась сходить к исповеди. Быть может, никогда не пойду. Как бы то ни было, размышления моего возлюбленного не дают мне пасть духом. Он искренне верит, что мы не грешим; что не нужно ни в чем исповедоваться; что если об этом узнают священники, они только еще больше все запутают своими нелепыми условностями, не принимающими во внимание человеческое сердце. Мне кажется, он меня убедил. Но… как же я пойду к причастию? И правда ли, что я живу не во грехе? Всегда можно съездить исповедоваться где-нибудь далеко, там, где меня не знают. Меня терзает мысль о грехе. И о возможности потерять любимого. О Господи, как я несчастна!

30 мая 1886 года

Сегодня, чтобы утешить меня в этой боли и печали и открыть хоть уголок для радости в моем сердце, муж подарил мне великолепный рояль. Его поставили в библиотеку, и я еще дольше проплакала, потому что чувствую себя неблагодарной. Муж начал говорить мне, что, вероятно, мне следовало бы обратиться к врачу. Ах, если бы он знал, что, сколько ни врачуй, боль моя неизлечима!

Какой же захватывающей дух должна была быть жизнь рядом с этой женщиной, Микель! А вот я прожил тридцать лет бок о бок с ней и не заметил ни малейшего намека на пламя страсти, и, если ты не против, Микель, давай зайдем в помещение, а то мне уже как-то холодно.

– Февраль на дворе, дядя.

– Ты торопишься?

– Вовсе нет. У вас тут можно курить?

– Попробуй. Если кто-нибудь заорет, значит нельзя.

В доме Женсана с самого начала привыкли к тому, что молодая невестка под разными предлогами надолго покидает дом. Ей нравилось самой руководить каждодневной закупкой продуктов, и она очень часто ходила с Розой на рынок. Кроме того, она никогда не забывала нанести визит тем или иным друзьям и знакомым, а также матери, жившей на другом конце города. Но система свиданий, которой следовали любовники, была достаточно изобретательной и необычной. Она напомнила Микелю те опасные встречи, что составляли часть его существования в подполье, со всеми осторожными передвижениями преследуемого хищника, бывшими их неотъемлемой составляющей. (Ровно в три пройдешь мимо остановки у «Терминуса». Посмотришь, не заметно ли странных передвижений. Через полчаса еще раз пройдешь. Первый взгляд на связного. В третий раз – еще через двадцать минут. Встреча без пятнадцати четыре в баре «Чемпион» на улице Пау Кларис. Десятиминутная встреча, без лишних слов передашь сообщение и пожелаешь товарищу удачи. Ты уйдешь первым, я подожду еще несколько минут. И на метро не езди.) Иногда свидания были коротки: она выходила прогуляться в сад и как бы невзначай направлялась в тот уголок, где росли каштаны. Там, притаившись у деревянной калитки, она дожидалась, когда за воротами послышится стук колес экипажа Пере. И когда он подъезжал, быстрым движением открывала калитку и садилась в двухместную карету, на облучке которой сидел он, и Пере потихоньку направлял лошадь на пустынную дорогу к дому Боада и, не доехав до него, поворачивал назад. Они старались воспользоваться каждой минутой, каждой секундой встреч, чтобы сказать друг другу о своей любви, утвердиться в ней, и избегали строить планы: это было невозможно. И главное – чтобы условиться о новой встрече, всегда в новом месте, никогда не повторяя один и тот же маршрут. Так все шло до тех пор, пока Пере не достал ключи от уединенной спальни в полузаброшенном доме, принадлежавшем глухой и почти разорившейся старухе, ничем не интересовавшейся, кроме золотых монет, которые каждый раз оставлял ей молодой джентльмен в обмен на ее гробовое молчание. И тогда все приняло гораздо более серьезный оборот, Микель. Ух, здесь явно нельзя курить – смотри, она мчится к нам, как фурия.

– Извини.

– Ничего, друг мой. Сейчас мы уже все поняли. – Он аккуратно спрятал шоколад, который только что достал из тумбочки. – Видал, какая грудастая у нас командирша?

22 июня 1886 года

Сегодня я взошла на его ложе, и мне не стыдно писать об этом. И напротив, мне было бы очень неловко рассказывать о том, что происходит между мужем и мной. Вернее, о том немногом, что между нами происходит. Он – человек совсем не страстный, способный принимать вещи такими, какие они есть, и сердечные нужды его очень невелики: вероятно, он полностью удовлетворен поэзией. Он смотрит на меня издалека, видя мою печаль. Но полно. Наверное, иногда он задается вопросом о причинах грусти, но предпочитает находить ответ в своих стихах. Да, мы вступили в супружескую связь, но так мал и почти незаметен был его вклад, что мне показалось, что единственной целью мужа на этом поприще явилось произведение на свет потомства, которого пока что не предвидится. По мнению доктора Каньямереса, есть вероятность того, что я бесплодна; муж этим весьма обеспокоен, а мне это безразлично. И пусть он лучше подольше ко мне не прикасается, ведь с каждым днем мне все труднее притворяться, и когда-нибудь он может задаться вопросом, откуда во мне такая холодность. Он не любит меня; и я его не люблю. И именно благодаря взаимному равнодушию наша совместная жизнь не стала адом. По крайней мере, до сего дня.