– И поэтому она не уничтожила тетрадку.

– Что? – Замечание Микеля застало дядю врасплох. – Да, конечно; именно поэтому. И, словно бы желая скрыть непонятное волнение, он гордо указал на закладку. – Посмотри, здесь она пишет обо мне.

11 ноября 1914 года

Бедняжка Маурисий, сын Карлоты, плод великой любви, – единственный истинный Женсана, оставшийся в этом роду. Не помогли им ни портреты, ни упреки. Все остальные представители рода Женсана, напрасно носящие имя Женсана, на самом деле Ригау, потомки моего возлюбленного Пере, выросшие из его семени, но не имевшие возможности унаследовать его имя. Мой сын Пере, которого все зовут Тонет, – сын Пере Ригау, и у него отцовские глаза. Мой внук Пере – это внук Пере Ригау. И он на него похож. Я совершенно случайно все так перевернула, что гораздо лучше, чтобы никто никогда не догадался о подмене.

27 августа 1932 года

Мой муж умер. Он умер, потому что прочел этот дневник. Я знаю, что он много лет искал его, потому что догадывался, что между мною и им жила тайна. И он нашел его через полвека, когда я уже решила, что он о нем и думать забыл. Бедный Маур. Я его никогда не любила. Я его уважала, но не любила. Я даже не могу сказать, что была ему неверна.

20 сентября 1932 года

Маурисий нашел мой дневник, я по глазам его вижу. И знаю, что он об этом никому не скажет.

Это последние слова, написанные в тетрадке. За ними много белых листов, бесполезно ожидающих, что кто-нибудь даст им форму и жизнь, заполнив словами, или, возможно, мудро сложит из них фигурки, которые смогут занять свое место в недрах любого фантастического зоопарка. Как жаль, что прабабушка Пилар не смогла дополнить тетрадку записью, в которой говорилось бы: «Мой правнук Микель – правнук Пере Ригау, и он на него похож». Не смогла, потому что умерла за десять лет до твоего рождения во время бомбежки Гранольерса, обнимая свою внучку Эльвиру, то есть внучку Пере Ригау, которая так была на него похожа.

Дядя плакал по дороге в свою комнату, сжимая тетрадку в руках. Он лег на кровать и проговорил тоном обвинителя:

– И после этого пусть отрицают великую силу литературы! – Он показал мне еще один лист бумаги, сложенный вчетверо. – Посмотри, как изменилось генеалогическое древо нашего семейства.

Дрожащими пальцами он развернул бумагу и показал мне Второе Генеалогическое Древо нашей семьи; Настоящее, Неизвестное и Правдивое.

– Дядя…

– Что? – Он сделал резкое движение, как бы защищаясь, и продолжал осторожно складывать Второе Генеалогическое Древо.

– Я уеду на несколько недель.

– Нужно сделать для него рамочку, Микель… – И, возвращаясь к действительности: – Ты больше не придешь ко мне?

– Приду, конечно приду. Когда вернусь.

– А куда ты собрался?

– Брать интервью. У меня теперь такая новая работа.

– У меня ты тоже интервью берешь.

– Это не одно и то же, дядя. Этот человек – писатель.

– Я тоже писатель. А кто он такой?

– Его зовут Эмис[117].

– Он уже старик.

– Нет. Это новое поколение английских писателей.

– Ага. Значит, это не тот. Может быть, сын его. Или племянник. – И как будто бы я нарушил его планы: – Ты долго будешь в отъезде?

– Недели две максимум. Можно я возьму с собой бабушкину тетрадку?

– Нет. Возвращайся поскорее, а то я хочу умереть.

И все произошло так, как должно было произойти. В один прекрасный день, в дождливую погоду, осенью, в пятницу после обеда, кто-то позвонил в дверь. Отец, никогда в жизни дверей не открывавший, пошел открыть. Как будто ждал этого звонка. Или не ждал, но все-таки пошел. Потом мы обо всем этом вспомнили с матерью, совершенно подавленной, и дядей, невероятно взвинченным.

Я в полудреме читал Борхеса, еще зализывая раны недавнего развода с Жеммой, в доме стояла предвечерняя тишина, которую нарушал только «тик-так» часов в прихожей и иногда некое таинственное скрипение вековых половиц. Из кухни раздавался приглушенный звук шагов Ремей. Мать, как всегда перед тем, как в семье должно было произойти что-то важное, то ли штопала, то ли вязала в кресле, окруженная тихой музыкой своего радиоприемника – он вот здесь, у стены, за спиной Жулии.

– На улице, наверное, холодно.

Отец, рассеянно перелистывавший страницы газеты, вместо того чтобы ответить, посмотрел на часы. Как будто приняв это за ответ, мать продолжала:

– Ты не пойдешь сегодня на фабрику? – И на его молчание: – А, Пере?

– Пойду, наверное. Попозже. – Он сделал паузу, чтобы перелистнуть страницу. – А что?

– Так, ничего… Просто я тебя давно не видела таким спокойным в это время дня.

Отец сосредоточился на каких-то новостях. Для Микеля все происходившее там было вроде музыки за кадром. Погруженный в волшебный мир рассказа «Алеф», он старался не думать о Жемме. Потом позвонили в дверь.

– Я открою.

Отец положил очки на газету, раскрытую на странице международных новостей, и пошел в прихожую, шаркая тапками.

– Смотри, какой дождь, – сказала мне мать, отвлекшись от своей музыки.

Потом, когда мы обо всем этом вспоминали, было установлено, что после фразы «Смотри, какой дождь» мы услышали, как отец с кем-то говорит, и он сказал нам: «Я сейчас приду», и мать спросила: «В такой-то ливень?» – а Микель перелистнул страницу, потому что был несколько рассеян. Прошло несколько минут, пять или десять, и тогда поднялась мать, чтобы пойти на кухню, и, проходя мимо входной двери, увидела, что она открыта. Дождь, хотя крыльцо было и под козырьком, забрызгивал плитку в прихожей.

– Пере?

Потом она окликнула меня, в некотором недоумении. Микель высунул нос на крыльцо. Отцовская машина равнодушно принимала удары дождевых капель. И ни следа ни отца, ни кого бы то ни было другого. И тогда уже я сказал: «Папа?» – и под большим зонтом обежал весь сад; и странный, несколько литературный ужас повел меня к пруду, но никакого трупа там не было. Обыскав весь дом, мы собрались в гостиной, где мать, в некотором замешательстве, уставилась на очки мужа, безмятежно лежавшие на газете, и перевела взгляд на меня. И мне стало не до смеха, потому что я увидел, как мать с немым вопросом глядит на стены.

– А дядя где?