– Ты прости разговоры мне эти, я за ночь с тобой готов отдать всё на свете…

О них никто не знает. Даже Пушкарёва. Такая вот односторонняя дружба: Маруся знает, как Лена ездит к Воронину в загородный дом. Тот живёт за плотиной, на другом берегу водохранилища, заходящего в город с запада. Каждый день после работы на казённой машине (уж не её ли водила диагностируется у Морчкова?) мимо соснового бора, значит, мимо обкомовских дач за высоким забором, затем по мосту, практически за город – в дачный посёлок, где всего-то через пару лет появятся просторные коттеджи, похожие на средневековые замки; а пока домострой советских времён стихийно благоустраивается доморощенным «евроремонтом» со всем его колченогим уютом, состоящим из мебели и предметов, что выбросить жалко.

Когда Маруся рассказывает Васе о всех этих поездках, он вспоминает «Братьев Карамазовых». Про то, как Митя Карамазов ездил для разгула в Мокрое, в загородный шалман. Где швырял деньгами и беспредельничал до бессловесного состояния. Вася пытался представить Пушкарёву в роли типичной достоевской инфернальщицы, но у него ничего не выходило. Фантазии не хватало.

Поминальный стол, заваленный бутербродами с копчёной колбасой (Вася отметил, что Пушкарёвы вложились в трапезу по-серьёзному, значит, реальные бабки появились. Морчковские) и батареей разноцветных бутылок с «Амаретто» (из-за чего тусовка начала отдавать карнавалом), поставили в зале, у книжных полок с фантастикой. Маруся заботилась о своем Васеньке как могла.

– Сервелат не ешь – он палёный.

– Можно подумать, ликёр фирменный, а не из Польши.

– Про «Амаретто» не знаю, его Илюха по знакомству в проверенном киоске брал, но колбасу делают местные кооператоры – лысая Шура, занявшая после бабы Паши и её дочери Любки квартиру на третьем, сделала Ленке скидку по оптовым ценам. Там внутри – варёный картон, бумажная пульпа, смешанная с толчёными свиными шкурами из скотомогильника, вкуснотень – закачаешься… Мяса – ноль.

– Ведь как же жаль, что дядя Петя умер в самом начале перемен и не узнает, что будет дальше. Чем сердце успокоится.

Курили (оказывается, все умеют взатяг, Пушкарёва пыхает именно что как паровоз, Маруся держит локоть на излёте, Инна заворачивается вокруг сигареты, точно она – ларец для яйца с иглой, Соркина курит совсем ещё по-школьному, а Илюха – уже почти по-блатному, корчит из себя блатняк) на балконе, пока сумерки не растворили внутренности двора внутри тёмной, непрозрачной воды. Выбравшись из-за стола, молодёжь чувствовала себя точно после выпускного бала; тётя Галя тихо исчезла на кухню мыть посуду и там, возле банок с чайным грибом и пророщенным зелёным луком в чашках с отбитыми ручками (не пропадать же добру, несмотря на фен-шуй), всхлипывала. Оплакивала мужа, мокрая насквозь от слёз, а быть может, и себя тоже. Не зная тогда, что и ей оставалось совсем ничего.

Впрочем, она ещё успеет немного пожить в «новой» квартире с молодыми, пока Морчков найдёт ей полуторку[48] поближе к трамвайному кольцу у «северо-западного» кинотеатра. Значит, она потом от них съедет туда или же они потратят её деньги ещё при жизни? Потому что в последний раз, когда Лена звонила Марусе, ей не на что было хоронить тётю Галю. Говорила через силу – точно на ногах уже не держалась. Негордая, просила денег, Маруся ей отказала. Знала, что Пушкарёва давно пошла вразнос, нигде не работает, пропивает материнские квадратные метры.

С Морчковым она тогда уже развелась, трёшку, на неё записанную, отсудила, Воронина бросила (скорее всего, он её бросил, женился по расчёту, перевёлся в Москву, а может быть, и дальше уехал) – возможности в Перестройку открылись буквально безграничные, и надо было пользоваться моментом, собака сорвалась с поводка и убежала за кинотеатр, да так и не вернулась.

Пересказывая их последний разговор, Маруся путалась в показаниях. Точно что-то скрывала и не знала, как выставить себя в правильном свете, так как одна фраза цепляет другую и можно проговориться невзначай, выболтать какую-нибудь страшную тайну. Ну, или же то, что сегодня кажется приемлемым и простительным, а спустя пару лет превратится в компромат с другим смыслом. Ведь она же уже, вместе со всей страной, прошла этот стопроцентный перевёртыш, когда бывшее позорным («спекулянты, кооператоры») стало престижным, модным.

Впрочем, некоторые осторожные «человеки в футляре» не торопились сдавать партбилеты, в стиле советского «как-бы-чего-не-вышло» ожидая возвращения прежних порядков. Над ними всенародно смеялись – вот как сейчас, на балконе, среди тесного круга людей, увлечённых своим прорастанием в счастливое будущее. Особенно безапелляционно уверовала в него Бендер. Подвыпив и покурив, наконец она раскололась, что так до Аллы Борисовны и не добралась: «там такие кордоны, что хрен прорвёшься…»

Ну да, переспала с администратором («…так темно же было…» – иронизировала Инна над своей внешностью), заполучила телефончик и обещание, что запишет на кастинг (новое слово). Для начала на подпевки. Бэк-вокалом (не только Вася и Илюха новые слова узнавали). Глядишь, склеится-сложится, стерпится-слюбится: Горби всем даёт возможность изменить свою жизнь – раньше-то оно всё от КПСС зависело да того, кто ты, партийный или беспартийный, холостой, «молодой специалист» или еврей, «инвалид по пятому пункту»[49], а теперь же оно только от твоего личного своеволия зависит – от упорности, трудоспособия и воли к победе. Будущая бэк-вокалистка самозабвенно токовала:

– Нет, ребята-демократы, горбачёвские преобразования необратимы. Сам он, конечно, страну развалил – ещё немного, и от СССР ничего не останется… Тут-то империи и конец. А ещё Владимир Ильич Ульянов-Ленин что-то там говорил про империю как тюрьму народов. Борис Николаевич всех на волю отпустит, вот тогда-то и заживём…

Тут в политический диспут вмешалась Пушкарёва:

– Кстати, в этой битве суверенитетов я тоже на стороне Ельцина, к сожалению, Горби оказался реакционером и душителем свобод, предателем собственных идеалов и нового мышления. Не то что наш родной Борис Николаевич…

– Ну, не знаю, не знаю, если честно, то мне без разницы, нас и тут, в СССР, неплохо кормят.

Ежились от колючего юного холода, но в книжную залу вернуться не торопились. Вспоминали ГКЧП и о том, кто и как узнал о перевороте. Про вопрос смелой журналистки Танечки Малкиной тоже вспомнили.

– Вот ведь, всего-то одно слово правды, а весь мир на свою сторону перетянуло.