Из-за этого моего похода в качестве посыльного в главный лагерь я чуть было не лишился перевода в городской лагерь.

Когда на обратном пути я проходил через комендатуру, наш кандидат на звание Героя Советского Союза никак не мог понять, как мне удалось так быстро вернуться назад.

— Бон, хорошо! Гут, гут! — сказал он и стал прикидывать, не оставить ли меня в комендатуре в качестве «царского посланника».

Но Ларсен успокоил Ганса:

— Бон переведен в городской лагерь приказом политотдела. В этом случае майор не сможет ничего изменить.

Вскоре меня и другого активиста, Карла, действительно перевели в городской лагерь.

Мы были очень горды, когда в комендатуре нас не стали даже обыскивать. Они лишь спросили нас, все ли правильно записано в передаточной ведомости.

— Да, да! — поспешили заверить мы, хотя я не записал в реестр меховую жилетку.

Они даже не заглянули в мой вещмешок.

Прошлый раз они тщательно обыскали Йодеке, штатного старосту актива, когда тот снимался с учета в комендатуре. Нам же они позволили уйти целыми и невредимыми, хотя мы не были даже настоящими антифашистами с антифашистской школой за плечами.

— Постепенно все наладится! — говорю я Карлу.

Поднявшись на вершину холма, мы делаем привал.

— Давай разденемся! — предлагает мой спутник Карл.

Мы снимаем вторые рубашки, которые вопреки инструкции прихватили с собой из лесного лагеря. В меховой жилетке, которую я поддел под китель, мне слишком жарко. Я уже весь взмок.

Поэтому мы делаем привал и ложимся на траву. С этой вершины холма, покрытой густой зеленой травой, открывается великолепный вид. Он простирается за озеро вплоть до далеких холмов. Очевидно, там начинается Валдайская возвышенность.

Вдали справа должен находиться утятник, где я был прошлым летом.

А у нас за спиной раскинулись торфоразработки.

— Счастливо добраться до дома! — пожелали нам пленные, работавшие на машине по заготовке торфа, когда мы в полном снаряжении проходили мимо них.

В лесном лагере прошел слух, что мы уезжаем домой.

— Все может быть! — считает Карл. — Ведь никогда не знаешь, что тебя ждет впереди.

Но сейчас перед нами раскинулся город Осташков. Мы ускоряем шаг. Сейчас уже половина второго. Наверняка обед продлится у них часов до трех.

— Ах, это выглядит смешно. Нам не к чему так спешить!

— Там могила медсестры Зины, — говорит Карл, когда между зелеными кустами мелькает красный деревянный обелиск.

— Медсестры Зины? — удивленно переспрашиваю я. — Да ты что, там лежит какая-нибудь партийная шишка. Медсестра Зина? Ты разве не знаешь, что с ней произошло?

И поскольку мне предстоит в ближайшее время работать вместе с Карлом и нам не помешало бы лучше узнать друг друга, я решаю, что не повредит, если я расскажу ему, что на самом деле произошло с медсестрой Зиной.

— Медсестра Зина понимала в медицине не больше, чем свинья в апельсинах. Никогда не забуду, как она осматривала меня, когда меня мучили приступы кашля. Она приставила стетоскоп к моим ребрам. При этом у нее был такой глупый, совершенно растерянный вид!

Но то, что теперь ее тело гниет в общей могиле, — настоящее свинство.

Как-никак, она все-таки была женщиной.

И она так чудесно смеялась!

Когда мы проходили мимо здания тюрьмы, часовой остановил нас и потребовал предъявить документы. Он долго изучал их. Но документы были в полном порядке. Мы не удостоили часового даже взгляда, а обратились к одному из офицеров с вопросом, как пройти к лагерю военнопленных. Офицер даже приложил руку к фуражке, когда мы в знак благодарности по-военному отдали ему честь.

Но нам обоим тоже было необходимо окрепнуть духом.

На соседнюю улицу свернула колонна военнопленных, которые выглядели совершенно не так, как пленные в лесном лагере. Они шли строем, в ногу.

Бригадир шел впереди, как командир роты.

У сопровождавшего их конвоя, семенившего рядом с колонной, был довольно смущенный вид.

Марширующие военнопленные пели бодрую строевую песню, словно не было никакой капитуляции.

— Все еще может сложиться хорошо! — решили мы с Карлом. Дело в том, что нам предстояло «перевоспитать» тех, кто сейчас маршировал мимо нас.

Нас с Карлом порадовала и картина, которую мы увидели на центральной площади города. Какой-то военнопленный нес два полных ведра воды так, как носит воду здоровый человек. Не так, что при каждом шаге ведра бьются о ноги, когда человек тащит их из последних сил. Нет, он нес ведра спокойно, расправив плечи, без всякого видимого напряжения.

— Ты только посмотри на него! — сказал я Карлу.

Мы не могли поверить своим глазам. Неужели этот крепкий мужчина, уверенно шагавший нам навстречу, тоже был немецким военнопленным?

— Крепок, как вестфальский дуб! — восхищенно воскликнули мы.

По сравнению с ним мы были обычными пленными, всего лишь переодетыми в приличную одежду, которые могли за один присест проглотить три порции супа, но так и не наесться при этом досыта.

В городском лагере нас уже давно ждали.

Лейтенант Лысенко, который впервые имел дело с военнопленными, а не с интернированными, спросил нас, почему мы прибыли только сегодня. По его словам, он просил прислать активистов еще две недели тому назад. Он сам провел нас мимо единственного побеленного известью барака к немецкому старосте лагеря.

Староста лагеря видел в нас комиссаров, которых посадили надсмотрщиками над ним.

— Мы надеемся на хорошее сотрудничество! — сказали мы, здороваясь с ним за руку. — Мы можем рассчитывать на успех в нашей политической работе только в том случае, если у пленных будет чувство, что с ними обращаются справедливо.

В ответ староста лагеря тоже произнес короткую дипломатическую речь.

И другие интернированные подтвердили, что уже давно ждали нас.

— Даже вас они не особенно хорошо экипировали! — простодушно заметил один из них, увидев, что из дыры в моем сапоге выглядывает портянка.

Я лишь многозначительно промолчал.

Некоторые старые военнопленные из лесного лагеря, которых еще раньше специально направили сюда в городской лагерь, чтобы они смешались с новенькими, позаботились о том, чтобы те поняли, что за важные персоны эти активисты.

После этого я встал под грушевое дерево, единственное тенистое место на маленьком лагерном дворе, и произнес подготовленную речь.

Я сказал, в частности, что все военнопленные — боевые товарищи.

Я сказал далее, что нет смысла спорить о том, кем считать тех, кто попал в плен после капитуляции — военнопленными или интернированными. От этого лагерная баланда не станет гуще.