– Мне что, за него тебе письма писать? Или попросить кого-нибудь с работы позвонить мужским голосом? Чего ты от меня хочешь?

Василий верил и не верил. Отец подвел его, мать, вероятно, чего-то недоговаривала, и любя, сын посматривал на нее недоверчиво. После распада Союза учителя в школе, привыкнув к общей официальной неправде, растерялись и принялись врать каждый свое. Теперь вот универ. Не то чтобы Вася так уж надеялся обрести здесь царство истины. Но если вы преподаете право, значит, берете на себя известные обязательства. Например, соблюдать законы и быть справедливыми. Иначе вы шуты гороховые и учите тому, во что сами не верите.

Ложь была всюду – дома, в школе, в институте, в телевизоре и на улицах. Реальность – стена, у которой расстреливали людей, а теперь заклеенная агитками, афишами и рекламой. Правда была в музыке, хотя и не во всякой. Джим Моррисон и Курт Кобейн ушли, хлопнув дверью, и этот будущий хлопок в их музыке заранее слышен. Правда есть там, где нет интересов. Там, где зарабатывают на правде, ее тоже нет. Правда в нем самом, в Василии Сольцеве. Возможно, она есть в настоящей любви. Почему он исключил любовь из длинного перечня мнимых и поддельных вещей? Возможно, это была услуга его честного ума, оставляющего место надежде.

Дома, сев за письменный стол, Сольцев взял фарфорового сеттера, покрутил собачьим носом (для этого пришлось шевелить всей собакой), как бы заставляя взять след. И тут же поймал себя на мысли: ты хочешь бороться за правду, тебе требуется твердость, а не этот детский сад. В разные часы и минуты жизни Сольцев оценивал свои силы по-разному. Вообще-то он боец, хладнокровный рыцарь. Но есть один человек, которому, собственно, это рыцарство и посвящено… Так вот рядом с этим человеком сольцевская несокрушимость ветшает, истончается в нежное кружево.

Как-то раз в прошлом октябре десятка два студентов явились на консультацию по истории к Наримановой. У Наримановой на консультациях всегда бывало людно, так что в коридоре рядом с кабинетом, натурально, шумели. По соседству располагался кабинет Уткина. У этого кабинета никакой очереди – вот что значит правильно организовать учебную и общественную работу. Уткин уже дважды выходил в коридор и шикал на расшумевшихся студентов. На третий раз он решил извести шум на корню. Не то чтобы Сольцев вообще не разговаривал. Разговаривал, как и остальные, не больше. Уткин ткнул коротким толстым пальцем в Сольцева и рявкнул:

– Эй ты! Да не ты. Вот ты, златовласик. Факультет! Курс! Фамилия!

Василий не испугался, точнее, не позволил себе показать испуг. Он невозмутимо спросил:

– Это что, речевка?

От такой неслыханной наглости Уткин поперхнулся.

– Ты кто? Студент? Или битл? У меня с би́тлами разговор короткий.

Тяжелые щеки Уткина налились гневом, глаза пылали османским огнем. Он походил разом на разъяренного шаха и на шахского палача. Стоявшие рядом студенты глядели на Уткина и его жертву остолбенело и завороженно. И пропасть бы тут Васе Сольцеву, и получить выговор с занесением в личное дело, а то и стипендии лишиться, но тут случилось нечто странное. Между Уткиным и Василием, точно между готовыми к драке мальчишками, протиснулась миниатюрная студентка, из-за которой, признаться по чести, он и петушился. Она успела встретиться взглядом с Сольцевым и сделала ему знак: исчезни! мигом! Сольцев исчезать не собирался, но и перечить не хотел. Пожал плечами, развернулся и скрылся за углом на лестничной площадке. Оттуда он слышал чудный голос:

– Остап Андреевич, вы не сердитесь. У меня есть бабушка, она доктор математических наук, между прочим, умная женщина. Так вот она в любую погоду ходит с раскрытым зонтиком, представляете? Боится, что голубь над ней пролетит, и – сами понимаете…

– Чушь какая-то. Вы кто? Причем тут голубь? – Остап Андреевич понемногу успокаивался.

– Я к тому, Остап Андреевич, что умные люди бывают странными.

Общий смех был обрублен громовым голосом Уткина:

– Еще один звук из коридора, и никакой загаженный зонтик – слышите?! – вас не спасет.

За одну минуту на полутемной лестнице (лампа горела на площадке этажом ниже) произошло никем не увиденное, не оцененное превращение. Обыкновенный интерес, один из тысяч в разнотравье молодого ума, переродился в беззвучный взрыв, уничтоживший и соткавший заново все существо Сольцева, с ехидной ухмылкой застывшего в шаге от лифта. «Умные люди бывают странными… Она меня видит, понимает. Она хотела меня спасти и спасла!» Эта девушка нравилась ему и прежде. Но в это мгновение Василий Сольцев со всей страстью и до краев своего смятенного мира влюбился в спасительницу. Ее звали Рада Зеньковская.

«Почему она всегда такая улыбчивая? Такая приветливая со всеми, как стюардесса… или официантка…» Весь день (ему казалось, что так было давным-давно) Сольцев хотел, чтобы Рада светилась только для него. А она светилась, верно, причем свечение это выглядело, как бы сказать, равноудаленно. Арктическая белизна блузки, черная юбка-карандаш – так одеваются, чтобы идти на собеседование. Но сияние волос слишком пушисто, а в глазах прячется смех – и плохо прячется, такое не спрячешь… Отец Рады Зеньковской – генерал, перешел в МЧС из армии. Всякий раз, глядя на девушку, в ее простоте, опрятности, нежелании спорить Сольцев угадывал домашнюю строгость. Он, ненавистник костюмов и враг навязанной дисциплины, любил эту чистоту и тонкую – тоненькую – лучезарность. Любовь ли побеждала его принципы или в Раде и благодаря ей он тянулся к тому устройству жизни, который покоится на власти отца, – кто разберет?

Навсегда, до последнего часа, Василий запомнит, как смотрела на него Рада в ту минуту, когда он подошел к ней. Это случилось после пар, на следующий день после истории с Уткиным. В аудитории еще оставалось человек пять-шесть, две девчонки болтали с Зеньковской. Васино сердце отплясывало языческие танцы, ладони отсырели от волнения, но он сделал несколько шагов и оказался рядом. Он не слышал, что говорили другие девочки, словно те сразу отодвинулись в тень и тишь – те и впрямь что-то почувствовали, наскоро расцеловались и исчезли, а Рада, ничего не говоря, смотрела на Сольцева и вопросительно улыбалась. Василий огляделся, набрал воздуха и выдохнул:

– В какой руке? – Обе руки его были заведены за спину, как у арестанта.

– Что в какой руке? – удивилась Рада.

– Подарок тебе.

– Вась, ты чего? – Она удивилась еще сильнее, пожалуй, даже немного испугалась.

«Сейчас она уйдет, и все закончится, не начавшись». Он чувствовал, как серебряные угловатости колют сжатую в кулак ладонь.

– Пожалуйста! – Сольцев смотрел ей в глаза с упрямой мольбой.

– Левая! – Тряхнула головой.

Он незаметно переложил за спиной подарок из правой ладони в левую, протянул руку вперед и разжал кулак. В ладони сидела маленькая серебряная стрекоза с крыльями, застекленными невесомыми витражами. Брошь когда-то принадлежала бабушке, матери ушедшего отца. Вася никогда не видел эту