Вне себя от гнева король заперся в своих покоях, и вновь именно Гийому Марешалю удалось умерить его ярость. Да и кто еще был способен на это? Войдя в те самые покои, которые всякий почитал за благо обходить стороной в подобные моменты, он стал увещевать короля:

«Вам не стоило бы позволять себе так распаляться из-за подобных пустяков. Лучше уж посмеяться, подумав о том, чего вы добились. Вы же видите, что король Франции на грани истощения. Значит, он пойдет на мир или, по крайней мере, на перемирие. Вы берете себе ваши земли, оставляете ему его замки, но будьте уверены: он ничего не сумеет вытребовать из окрестных земель, в которых разместил свои гарнизоны. Ему придется содержать их на собственные средства, неся все издержки, — и это ему обойдется не дешевле, чем настоящая война!»

Разговор этот состоялся в январе 1199 года на границе Нормандии, близ Вернона. Но ему предшествовала целая череда ожесточенных столкновений, продолжавшихся на протяжении двух лет. Во Фландрии граф Бодуэн осадил город Дуэ и взял его. Воодушевленный таким успехом, он решил осадить Аррас. Можно не сомневаться, что Ричард снабжал его деньгами, без которых нельзя было бы ни затевать подобные операции, ни доводить их до счастливого конца. Сам же граф Фландрский, у которого Филипп Август, когда решался вопрос о наследстве Филиппа Фландрского, выманил Артуа, очень сожалел об утрате такого прекрасного и богатого фьефа — он, похоже, так и не смирился с этой потерей, потому что пытался вернуть ее и много позже, участвуя в битве при Бувине.

В это же время Ричард воевал в Берри, где Филипп смог овладеть некоторыми менее значительными населенными пунктами. Решающее сражение произошло у Жизора, где войско французских рыцарей еще раз потерпело поражение близ местности Курсель и беспорядочно бежало. Филипп Август, отступая, поскакал к Жизору, и за ним гнались до самого замка. Здесь с ним случилось происшествие, которое для множества иных рыцарей кончилось бы гибелью, но король каким-то чудом уцелел: мостик под копытами его коня проломился, и всадник с лошадью полетели в воду. Удар отчасти погасила вода, и король остался жив, но должен был отныне понимать, что с ним произошло чудо. И по сию пору показывают место, где он мог бы погибнуть, упав в Труэну. Он даже не осмелился укрыться в замке Жизор, опасаясь, что окажется там взаперти. Все это произошло 28 сентября 1198 года. После еще одного поражения, на этот раз под Верноном, Филипп понял неизбежность мира и принял посредничество Петра Капуанского.

Два короля встретились между Верноном и Гуле, на Сене. Филипп был верхом на коне, на берегу; Ричард в барке, на заметном удалении от берега. Барку с трудом удерживали на месте, потому что течение норовило утащить ее с собой. Договор о перемирии на пять лет был заключен в День святого Илария, 13 января 1199 года. Предполагалось, как обычно, что пять лет мира будут скреплены бракосочетанием одного из сыновей Филиппа с одной из племянниц Ричарда, кто и на ком будет жениться, не уточнялось. С другой стороны, Оттон Брауншвейгский оставался правителем Священной империи и опирался на поддержку своего дяди, то есть короля Англии. Для Филиппа Августа это стало еще одним поражением, но для населения окрестных земель, жестоко страдавшего от войны, которая становилась все безжалостнее (Ричард, например, начал ослеплять попавших к нему в плен, и Филипп стал делать то же), перемирие означало по крайней мере передышку.

Как это бывало в прошлом, король Ричард поспешил созвать торжественную ассамблею на Рождество. На этот раз она состоялась в Донфроне в Нормандии, отныне умиротворенной.

Затем он направился на юг, в дорогую ему Аквитанию. В первую неделю марта он пребывал в долине реки Луары в обществе нескольких самых верных ему людей, а также некоторых близких, включая брата Иоанна и Гийома ле Марешаля. Тогда же он принял посольство от Эймара, виконта Лиможского, одного из тех баронов Пуату, которые хотя и были его вассалами, но тем не менее не единожды ссорились со своим сеньором. Посольство явилось затем, чтобы познакомить короля с находкой, которая не могла оставить его равнодушным: крестьянин одного из вассалов виконта Эймара, Ашара, графа Шалюсского, работая в поле, наткнулся на великолепный клад: это была «золотая скрижаль», то есть рельефное изображение чудной скульптурной работы и замечательной отделки. Изображен был на ней восседающий император в окружении своего семейства; равно замечателен был и найденный серебряный щит или оклад, украшенный изображениями, выполненными золотом, и старинными медальонами. Эймар, как того требовал обычай, предлагал своему сеньору часть найденного сокровища, именно серебряный оклад. Дело в том, что, по обычаям Нормандии, король был вправе распорядиться найденным сокровищем и даже присвоить весь клад. И вряд ли Ричард упустил бы такой случай, пусть даже речь шла о вещице, которая по номинальной своей стоимости могла показаться ему смехотворно дешевой. С другой стороны, находка эта вызвала у него недоверие, и небеспричинное, так что он посчитал нелишним пообщаться с Эймаром Лиможским, а заодно и решить вопрос о найденном кладе.

Из графа Шалюсского никаких дополнительных объяснений вытянуть не удалось. Ричард решил направиться в Лимузен с небольшой группой ландскнехтов, которых он выбрал себе в попутчики. Он двинулся на юг вместе с Меркадье, который постепенно успел стать его доверенным человеком, если не правой рукой, тогда как брат Иоанн взял курс на Бретань, а Гийом Марешаль решил вернуться в Нормандию. Увидеться вновь со своим сеньором им было не суждено…

Оставив Шато-дю-Луар, Ричард сразу направился в замок Шалю, где, как он небезосновательно подозревал, и прятали сокровища. На следующий день после приезда, 26 марта, король поднялся на крепостные валы и осмотрел их. Быть может, он находился как раз на верхушке Круглой башни, сохранившейся до наших дней. Сюда и прилетела стрела, выпущенная из арбалета умелой рукой, — та самая, что угодила королю в плечо. Прокричав похвалу стрелку, Ричард вернулся в свой шатер. Рана казалась ему никак не серьезнее тех ран, которые он так часто получал в Святой земле, где его, по возвращении из боя, нередко сравнивали с подушечкой, утыканной булавками. Однако войсковому лекарю пришлось потрудиться, прежде чем он смог извлечь стрелу. Он не заметил, что часть металлического наконечника так и осталась в кости. Сам король тем временем корчился на кушетке, с трудом выдерживая мучительную боль. Нет нужды напоминать, что тогда не было никаких средств предупреждения инфекции, да никто и понятия не имел о заражении крови, так как методы борьбы с инфекцией были открыты лишь в нашем веке. А тогда раны лишь промывали вином да прикладывали к ним сало, чтобы рана поскорее затянулась. В этом же случае все эти предосторожности, кажущиеся нам смехотворными, не подействовали бы, да и вряд ли они применялись, тем более что Ричард не позволял себе ни отдыха, ни особенной диеты…

Достаточно скоро стало ясно, что рана может оказаться смертельной, и потому послали за его матерью, королевой Алиенорой в Фонтевро. Та прибыла «так скоро, как только могла». Мать застала любимого своего сына в живых и смогла быть рядом с ним в его последние мгновения. Возле короля находился и его духовник, Пьер Милон, настоятель цистерцианского аббатства Пен, неподалеку от Санксе, в Пуату; король к нему очень благоволил. Это ему король исповедался, и это он совершил помазание страждущего короля освященным елеем. Ричард не дерзал приступать к Святым Дарам со времени своего возвращения из Святой земли, считая, что нельзя причащаться, испытывая ненависть, а он ненавидел Филиппа Августа, извлекавшего выгоды из его заточения и даже пробовавшего его продлить. Рассказывают, что того, кто ранил его стрелой из арбалета, некоего Пьера Базиля, король велел оставить в живых, целым и невредимым, и даже вручил ему сумму в сотню шиллингов. Но хроника сообщает также, что вскоре по смерти короля Меркадье велел схватить этого человека, содрать с него кожу и повесить…