Это не может случиться со мной. Я другой. Я не тот, кого убивают на лесной полянке рядом со свежевырытой мелкой могилой. Я не тот, чье тело берут за руки и за ноги и бросают вниз, а свитер поднимается, обнажая полоску белой плоти живота. Я не тот, кто лежит, чуть приоткрыв рот, так, что становятся видны перед­ние зубы и на них падают комья земли. Я – это весь мир! Я – это музыка, я – это влажные губы Маши, я – это смеющийся Крот, я – это гитарное соло в Hotel California, я – это все! Они не могут убить меня. Нельзя убить весь мир!

В эту секунду я слышу, как Вернер за моей спиной щелкает предохранителем.

Жига, на мгновение остановившись, смотрит по сторонам, потом сходит с тропинки и пробирается в глубь леса. Я иду за ним, и, когда мне приходится перешагивать через поваленное ветром дерево, ноги отказываются слушаться, подгибаются, и я сажусь на ствол. Я готов упасть лицом в землю, целовать ноги Вернера, плакать и молить о пощаде. Я готов все рассказать им.

Ладонь Вернера ложится на мое плечо.

– Что такое? Денис?

– Нормально. Все нормально, Игорь.

Я поднимаюсь и иду дальше. На меня нападает ­усталое равнодушие.

Перейдя через ручей и поднявшись по пологому склону вверх, мы оказываемся на месте, которое пятью минутами ранее я с точностью спроецировал в моем воображении. Это небольшая поляна среди деревьев, с торчащим посередине гнилым пнем, и трава, желтая и мокрая от прошедшего ночью дождя. Я убираю ногу и смотрю, как в отпечаток моего ботинка начинает собираться влага.

– Узнали мы, кто стучит, Денис, – говорит Вернер, растягивая слова.

Я поворачиваюсь к нему, но он старается не смотреть в мою сторону, шаря глазами по деревьям, поляне, чему угодно, лишь бы не встретиться взглядом со мной. Ему неудобно и стыдно и жалко меня, понимаю я. Его рука висит вдоль тела, и в ней – пистолет.

В тот самый момент, когда я прикрываю глаза и набираю в грудь воздуха, чтобы сказать: давай быстрее, – в тот самый момент я слышу шорох с другой стороны леса, и через пару секунд Вадик Скелет толкает на поляну человека с завязанными за спиной руками и серым мешком на голове. Вернер вкладывает мне в руки пистолет и накрывает их своей ладонью.

– Кончай его, – говорит он так буднично, словно просит сварить ему кофе.

Жига сдергивает мешок с головы человека, и я вижу окровавленное лицо Птицы.

– Игорь, Игорь… – шлепает Птица разбитыми, по­трескавшимися и как будто вывернутыми наизнанку губами.

– Хули Игорь? – спокойно и брезгливо спрашивает Вернер. – Ты же знал, что так закончится, Птица. Знал, на что шел. Ребята из Новочеркасска узнали его, он оттуда сам. – Это уже мне: – Давай. Не тяни.

– Игорь… Пацаны, вы че? Это не я, я знаю, я все скажу, это не я, Игорь, это…

Выстрел отбрасывает Птицу назад, кровь окропляет лицо Жиги.

А потом я вижу пистолет в своей вытянутой руке. Вот так всегда. Главное – действовать не раздумывая. Быстро сделать, а сожалеть уже поздно.

– Ты чего палил, идиот, он колоться начал! – ­кричит Жига.

– Он все правильно сделал, – защищает меня Вернер, – он крысу раздавил.

Нет, ну хватило же ума домой ко мне прийти. Ин­стинктом первой секунды было – захлопнуть дверь перед его носом, чтобы он остался там, в ночной темноте, и понял, что не надо было сюда приходить, и вообще забыл дорогу в мой дом. Но по его пустым глазам я понял, что что-то случилось, и, схватив за плечо, я резко дернул парня в комнату.

Я выключил в прихожей свет, и мы стояли в темноте лицом к лицу. Мне было плевать, учует он запах водки, нет, но он, даже если и учуял, не подал виду – голова была занята другим.

– Арестуй меня, майор, – сказал Денис, – я человека убил.

И вот он сидит за кухонным столом напротив меня, сжимая в руке стакан, который только что был полным, и смотрит в окно. Мокрый – на улице идет дождь, сутулый. Мы не зажигаем свет, поэтому я не могу видеть выражения его лица, но я знаю, что все, что мне нужно сейчас делать, – это говорить, не умолкая ни на секунду. Не тараторить, а выдавать аргумент за аргументом, цементируя в его мозгах новую правду, пользуясь тем, что сейчас все его воззрения превратились в мягкую глину, из которой можно лепить все, что душе угодно. И если раньше я заставлял его работать на себя давлением, ломкой, шантажом, испугом, то теперь у меня появился шанс забрать его душу, стать его отцом.

– Ты сделал то, что должен был сделать в таких обстоятельствах. У тебя просто не было другого ­выбора.

– Был.

– Нет, это только так кажется. Если бы ты не выстрелил, сейчас на поляне лежало бы два трупа – твой и Птицы. И все, что мы успели сделать, все принесенные жертвы, твоя полурастоптанная жизнь – все оказалось бы напрасно. Ты лежал бы в полуметре под землей вместе с Птицей, а Вернер остался бы на свободе. Мы ведь не этого хотим?

Денис пожимает плечами. Я понимаю, что он не ­слушает меня.

– Денис, это жертва, если хочешь. Ты на правильной стороне, а за это иногда дорого платить приходится.

– Да какая правильная сторона, майор… Вы же свои задачи решаете, вы за себя мстите. Вы такой же.

– А, так он тебе рассказал? Такой же… Я мертвый уже! Чего мне за себя мстить, мертвый я! Смотри!

Я задираю штанину. Денис отводит взгляд.

– Смотри, смотри! Знаешь, что это?

– Ожог?

– Именно. Летом по форме рубашка с коротким рукавом, поэтому я в ноги долбил. А перед медосмотром пришлось на ногу гудрончика плеснуть. Потому что иначе выгнали бы, а я, Денис, люблю свою работу.

И я, сбиваясь и торопясь, рассказываю Денису все, что гонял по кругу в башке все эти годы.

Самое страшное, что до сих пор хочется. Во сне я иногда заправляю баян, и не хочется просыпаться, а когда все-таки просыпаешься – берет депрессия и тянет обратно в сон.

Ты бросаешь не потому, что это выстраданное тобой желание, а потому, что так хотят ОНИ. Люди во­круг. Близкие и не очень. Все эти родственники с укоряющими взглядами, друзья и коллеги с фальшивым сочувствующим блеском в глазах, осуждающие тебя соседи. Они хотят, чтобы ты бросил, не ты сам. Потому что у тебя самого нет, да и не может быть, достаточной мотивации.

Когда тебя прет – это лучшее, что может быть в ­жизни. Даже не так, это – над-жизнь, лучше, чем жизнь. Сколько людей в мире колется? Сто, тысяча? Миллионы. Несмотря на преследование со всех ­сторон – продолжают долбить. Почему?

Потому что хотят. Не могут без этого. Они что, все идиоты, да?

И знают они прекрасно про вред наркоты, но его уравновесить нечем. На одной чаше весов – ворота в новый мир, познание сути себя и отрешение от всех проблем, на другой – серая, бессмысленная жизнь, в которой по мере взросления одни напряги меняются другими.