Я замолчала и стала ждать, пока они что-нибудь скажут, но они только теснее ко мне прижались. Может быть, они боялись, что я снова скажу что-нибудь страшное и все испорчу.

— В общем, — сказала я, — колдунья стала теперь такая добрая, что отдала женщине и сердце тоже. И сразу умерла. Шлепнулась на пол — и окочурилась.

— Раз — и окочурилась!

— Так ей и надо!

— Да! За все, что она натворила.

— А это уже конец, да? Больше к ней колдунья не придет?

— Конечно, не придет. Она же в могиле.

— А из могилы ведь вылезти нельзя, правда?

Я обняла их и почувствовала, что новый конец их немножко смущает.

— Эти, а кто же теперь выполнял за женщину всю ее домашнюю работу?

— Да. Кто теперь все это делал?

— Ну как кто? — сказала я. — Дети ее. Даже близнецы уже могли ей теперь по дому помогать. Они ведь были очень хорошие и уже достаточно взрослые.

— Как мы, да? Помнишь, как мы помогли тебе мусорное ведро нести?

— Не болтай. Ничего это не как мы. К нам ведь никакая колдунья не приходила, правда?

— Да. И у нашей мамы никто не умирал. Правда же? Это ведь только в сказке у нее муж умер, да?

— Эти, почему ты плачешь?

— Эти, я боюсь, когда ты плачешь. Ты ведь сказала, что этот конец хороший. Почему же ты плачешь?

— Эти, не плачь. Ведь колдунья же умерла. Как только ей сердце вынули, она сразу плюх — и окочурилась.

— Вот, смотри. Я тебе покажу, как она окочурилась. Ну Эти! Ну, посмотри, что ли, на меня. Почему ты не смотришь?

— Нет, ты лучше посмотри на меня. Подвинься, ты! Ты не умеешь окочуриваться. Я окочуриваюсь лучше.

— Ой, гляди! Она смеется.

8

Что было потом? Потом мы пили чай с полынью, и близнецы макали в него кунжутное печенье. Они это любят. Как сейчас вижу погружающиеся на дно кусочки печенья, перемешанные с листочками полыни, и плавающие на поверхности чая светлые зернышки кунжута. За окном начало темнеть. Ошри притащил стул и залез на него, чтобы включить свет, а потом у меня частичный провал в памяти. Помню только, что услышала взрыв, что бежала в темноте по улице с такой скоростью, с какой никогда раньше не бегала, что вбежала в дом, который приняла за наш, что стояла вместе со всеми перед запертой дверью бомбоубежища, что взорвалась вторая «катюша», что все стали орать и что я орала вместе со всеми.

Я не помнила, почему вышла на улицу и где в это время были близнецы.

Когда я была в их возрасте, я каждый день после школы бегала в фалафельную и всю дорогу приговаривала: «Папа, папа, папа, папа». Тогда это еще было не больно.

С семи лет я стала ему помогать. Каждый раз, как я входила в фалафельную, я видела, что он стоит за перегородкой возле плиты, и, хотя из-за этой перегородки были видны только его волосы, я знала, что вот-вот увижу и его всего. Мне нравилось это ожидание.

Я никогда не ходила к нему за перегородку. Снимала со спины рюкзак, бросала его на пол, наклонялась, подтаскивала деревянный ящик из-под овощей, приподнимала его с одной стороны и ставила на рюкзак. Затем я запихивала под ящик лямки рюкзака, подтаскивала еще один ящик, ставила его на первый так, чтобы он не шатался, вставала на цыпочки и клала на ящик маленькую цветную подушечку. Услышав, что я пришла, папа оборачивался, но, прежде чем обернуться, всегда говорил свою коронную фразу: «Осторожнее с железяками!» Он постоянно беспокоился, что я поранюсь колючей и ржавой окантовкой ящиков. Потом я выходила на улицу, залезала на пустую железную банку из-под соленых огурцов, а с нее — на окно, поворачивалась спиной к подушечке, которую положила на ящики, и плюхалась на нее попкой. Теперь я была готова к работе и, обернувшись, могла видеть всего папу целиком. Он меня — тоже. При виде меня его всегда наполняла радость. Морщины у него на лбу сразу разглаживались, и он становился похож на стакан, в который наливают апельсиновый сок: чем больше в нем сока, тем оранжевая линия поднимается все выше и выше. Таким я запомнила его лицо, когда он поворачивался ко мне и видел, что я сижу на ящиках.

Потом я выдвигала из кассы ящичек с деньгами. Он всегда застревал, и, чтобы его выдвинуть, надо было немножко подвигать его вправо и влево. Он был разделен на квадратные ячейки. Я открывала пакетики с монетами, высыпала их содержимое в ячейки, а затем разглаживала и укладывала в ящик денежные купюры. Купюры были тихие и серьезные, как и изображенные на них лица, а монеты напоминали озорных детей, которые бегают и кричат.

Я сидела на ящиках и ждала, пока начнут приходить старшеклассники. Каждому, кто проходил мимо нашей фалафельной, приходилось делать над собой большое усилие, чтобы не зайти, потому что папа начинал жарить фалафель еще до прихода покупателей и по улице разносился умопомрачительный запах. Папа никогда не боялся, что наделает слишком много фалафеля и не сможет его распродать. Он знал, что запах фалафеля сильнее всех других запахов в центре поселка и обязательно притянет клиентов. Это был один из его патентов, и за одно только это он был достоин звания «короля фалафеля». Каждый день он наполнял центр поселка этим запахом, и не было ни одного человека, который бы проходил мимо и не почувствовал, что голоден. Кроме того, папа никогда не продавал вчерашний холодный фалафель. Только свежеприготовленный и горячий.

В год его смерти мне было одиннадцать лет, и я помогала ему не только за кассой, но и при обслуживании покупателей. К этому времени я уже успела хорошо изучить все его трюки и, когда он умер, хотела рассказать о них его братьям — Морису, Аврааму, Пинхасу, Шими и Эли. Они договорились с мамой, что возьмут фалафельную на себя и будут каждый месяц отдавать ей определенную часть доходов. Однако никто из них меня ни разу ни о чем так и не спросил.

На следующий день после окончания шивы они пришли в фалафельную и единодушно решили, что в таком виде она больше существовать не может и что надо срочно сделать ремонт. Договорившись сложиться и сделать ремонт самостоятельно, они поменяли полы, покрасили стены и сделали потолок с гипсовой лепниной; купили новую сковородку, блестящие тарелки из нержавейки для салатов и большой холодильник; повесили на стену огромное зеркало, а над входом — неоновую вывеску «Наш фалафель просто клад! Заходи и стар и млад!»; поставили в углу аквариум с золотыми рыбками и пластмассовыми цветами; расширили вход, чтобы клиенты могли входить и самостоятельно брать со стойки салаты, а также ввинтили три новых лампочки. Но хотя люди, проходившие мимо фалафельной, и говорили: «Очень красиво. Молодцы!» — однако фалафель не покупали.

Все их расчеты оказались неправильными. Их было пятеро, и они решили, что будет вполне достаточно, если каждый из них будет работать в фалафельной только один день в неделю. Кроме того, они почему-то решили, что в пятницу открывать не надо, так как это короткий день. Они не знали, что в пятницу многие работают так же, как в любой другой день недели, и, когда люди увидели, что по пятницам фалафельная теперь закрыта, они стали покупать фалафель в других местах.