браниться пуще прежнего: — Хайт! Ты смотри, что позволяет себе этот сопляк! «Дьявольское отродье!» Я тебе покажу кузькину мать.

«Дорогой Уча! — писала Ция. — Получишь ли ты это мое письмо. Ведь я не знаю точно, где ты сейчас. Ты говорил мне, что пойдешь прямехонько в «Колхидстрой». Вот и пишу я тебе туда. Авось получишь. Ты, наверное, обижен на меня, иначе написал хотя бы словечко. А я, как и прежде, люблю тебя. Знаешь, Уча, я себя просто обманывала. Время тянется бесконечно долго. Каждый час мне кажется днем, а день годом. Хочется верить, что ты пошел все же на «Колхидстрой» и осушаешь болота на земле, у которой Язон похитил золотое руно.

Уча! Каждый вечер останавливаюсь я у нашей калитки. Стою и гляжу на море. Мы с тобой стоим на берегу моря, стоим долго, стоим до тех пор, пока море не покроется золотом. Потом мы сбрасываем с себя одежду и вступаем в море. Помнишь эти слова, Уча? Ты должен их помнить, Уча! А знаешь, что я вижу еще? Тех самых трех коз. Они каждый вечер, как и в тот раз, первыми выбираются из лощины на дорогу, и мне кажется, что ты очень-очень любишь меня. Можно не поверить одной козе, но как не поверить трем сразу? Я верю им, верю. И мне невмоготу жить без тебя. Какая же я была глупая, что послушалась отца с матерью! Я должна была пойти с тобой, Уча, рыть землю и осушать болота. На следующей неделе председатель нашего колхоза Эстате Парцвания собирается в Поти на опытную станцию за саженцами лимона. Я уговорила его взять меня с собой, чтобы повидаться с тобой. Если ты получишь мое письмо, жди меня в среду пополудни возле управления «Колхидстрой». Но прошу тебя, встань так, чтобы Эстате тебя не заметил. Я сама подойду к тебе. Боже мой, когда же настанет среда!

Пишет тебе твоя Ция Цана».

Уча дважды перечитал письмо.

— Когда же наступит эта среда! — воскликнул он вслух. Потом распахнул дверцу кабины и заорал во все горло: — Когда же наступит эта среда!

— Что, что? — откликнулся Сиордия. Он по-прежнему стоял рядышком.

Уча заметил, что Исидоре не ушел и ждет, когда он закончит читать письмо.

— Нет, Сиордия, женщины и девушки не дьявольское отродье, а настоящие ангелы. Как же ты посмел их так обзывать?! У тебя самого черт в душе сидит, — злость душила Учу. Он был готов задушить Сиордия собственными руками. И чтобы пуще досадить Сиордия, он стал нараспев читать отрывки из Цииного письма: — Послушай, что пишет мне моя девушка, моя Ция: «Мне невмоготу жить без тебя. Какая же я была глупая, Уча, что послушалась отца с матерью!» Слышал ты, оглохни твои уши? Слышал, собачья душонка? — Уча изо всех сил, словно перед носом Сиордия, размахивал письмом. — Мог такое написать дьявол, а? Только ради этого письма стоит жить на свете. И работать тоже. — Уча захлопнул дверь и взялся за рычаги.

Огромный ковш «Пристмана» пополз вверх, потом коршуном кинулся на землю, жадно зачерпнул ее и, поднатужась, поднял на высоту дамбы. Потом, развернувшись к дамбе и чуть наклонившись к ней, одним махом высыпал землю.

— Ах, ты, значит, так меня?! — Исидоре сорвался с места и помчался было к экскаватору. — Ну, погоди, я покажу тебе, у кого из нас собачья душонка! — Но на полпути Исидоре, парализованный страхом, застыл на месте.

А вдруг Шамугия изобьет его здесь, на безлюдье, с него ведь станется. И никаких тебе свидетелей, поди потом доказывай. И Сиордия, резко повернувшись, засеменил прочь, то и дело оглядываясь, не бежит ли за ним Уча.

Со дня получения письма Уча потерял покой: когда же наступит среда, когда же приедет Ция? Все он мог себе представить, но то, что Ция сама приедет к нему, представить было невозможно.

«А я даже не удосужился съездить к Ции. Да что там съездить, даже письмо написать поленился, — сердился на себя Уча. — Даже адреса и то не сообщил. Может, я и впрямь не люблю ее, а то как же я не повидал ее столько времени? — повторял он. Эта мысль страшила его. — Какое там люблю, я жить без нее не могу. Потому я и не писал ей, потому я и не поехал повидать ее, потому я и обиделся на нее, что не пошла она за мной, послушалась отца с матерью... Что за глупости я горожу? Ция не последовала одному лишь зову сердца, она и к разуму еще прислушалась, поэтому и не поехала со мной. А вот у меня вообще нет разума. Но ведь сердцем не проживешь. Ция умнее меня. И любит она меня сильней. Ция вспомнила меня, вспомнила и приезжает ко мне, дураку».

Время тянулось для Учи нестерпимо медленно, никогда ему не казался день таким длинным, до нескончаемости длинным. Антона Бачило одолела малярия. Его лихорадило каждый день. Уча работал в две смены. До самой ночи он не видел Антона. Работа облегчала ему ожидание и тревогу за друга.

Уча и Антон по-прежнему жили в Кулеви в семье Якова и Эсмы.

Старики привязались к ним и ни в какую не отпускали их в бараки. Пока Уча был на работе, Эсма ни на шаг не отходила от больного. Она кормила его с ложечки, обстирывала и обхаживала его. Бачило так ослаб от лихорадки и высокой температуры, что от него остались лишь кожа да кости. Он весь пожелтел, глаза глубоко запали, не было аппетита. Порошки не помогали, и тогда врач назначил ему уколы хинина. Провизор чаладидской аптеки Карло Хвингия на просьбу Учи ответил, что он даже в глаза не видел ампул хинина.

Уча поехал за лекарством в Поти. Но и здесь лекарства не оказалось.

А Антону день ото дня становилось все хуже и хуже. Уча пришел в отчаяние. Умирал его друг, а он ничего не мог поделать.

Однажды Уча поведал о своем горе Адилю Чегиани. Адиль сказал, что у Хвингия есть хинин в ампулах.

— Я уже был у него.

— Ну и что?

— Нету, говорит.

— Так бы он и дал тебе!

— Это почему же?

— Да