– Здрасте, – от неожиданности брякнул Андрей Ильич.

Бабуся с негодованием кивнула.

– Я вот… залы хочу обойти, – зачем-то объяснил он.

– Вы бы собаку на улице привязывали, товарищ директор, – неприязненно сказала бабка. – Собакам в музее не место. У нас тут чистота соблюдается, порядок, а вдруг посторонние животные!

– Она в экспозицию не ходит, – думая о своем, возразил Боголюбов. – Скажите, а… как вас зовут?

– Софья Григорьевна.

– Вы давно здесь работаете?

– Служу в музее пятьдесят лет с лишком. – Она посмотрела на директора как будто сверху вниз. – Да и лишку почти пять! А что? На пенсию хотите выпроводить? Так молодые на мое место не пойдут, товарищ директор! Это раньше считалось почетно – хоть и зарплата маленькая, а возле искусства работаешь, а сейчас!.. Ничего никому не нужно.

Тут она как будто осеклась и строго сказала, что в музее громко говорить не полагается. Как будто это Боголюбов громко говорил!

– Идемте со мной, – предложил Андрей Ильич. – На два слова, пожалуйста!

– Как же я пост покину? – пришла в волнение Софья Григорьевна. – Мало ли что!

– Мы вашу коллегу попросим приглядеть. Из того зала. Как ее зовут?

– Галочку? Одна она на два зала не справится! Да и видит плохо! Нет, товарищ директор, вы меня после рабочего дня увольняйте, а пока я на службе…

– Я не стану вас увольнять, – серьезно сказал Боголюбов. – Мы с вами просто выйдем и вон там возле клумбы прогуляемся. Всего десять минут, Галочка справится!..

Старуха качала головой, вид у нее был растерянный, а Боголюбов уж и к Галочке сбегал, сказал, что вскоре вернет Софью Григорьевну на пост, и дверь распахнул, и охраннику кивнул.

В служебной каморке старуха сняла с вешалки коричневое драповое пальто, Андрей Ильич взял пальто у нее из рук и подал.

– Ишь ты, – под нос себе пробормотала Софья Григорьевна, и они вышли во внутренний двор, белый от нападавшего за ночь снега.

На гравии за ними оставались две цепочки темных следов – рифленые от боголюбовских кедов и овальные, ровные от старухиных бот.

– Хоть бы до Пасхи растаяло, – сказала старуха и покачала головой.

– А когда в этом году Пасха? – спросил Андрей Ильич.

Лавочка вся была под мокрым снегом, Боголюбов стал его сметать.

– Вы работаете в музее с… какого года? С шестьдесят пятого?

– С шестидесятого.

– Давно, – сказал Андрей Ильич. – И старого директора, и Анну Львовну знали хорошо?

Софья Григорьевна помолчала, пристраивая на голову платок.

– Если вам что нужно по делу спросить, товарищ директор, – начала она, справившись с платком, – так спрашивайте!.. А сплетни разводить я не приученная.

– Анна Львовна была хорошим человеком? – бухнул Боголюбов первое, что пришло в голову.

– Директором хорошим. А там кто ее знает. Я с ней дружбу не водила. Она начальство, а мы персонал.

– А старый директор? Он был хорошим?

– Он попроще был, – Софья Григорьевна улыбнулась. – Все же бывший военный, без фанаберий.

– А Анна Львовна, выходит, с фанабериями?

Старуха насупилась:

– Нечего меня на слове ловить! Чего не знаю, того говорить не стану. И сплетничать не стану.

– Да не сплетничать, – с досадой возразил Боголюбов. Ладонь его и рукав были совсем мокрыми от снега. Он вытер руку о джинсы. – Вот говорят, что после войны музей почти в руинах лежал, его долго восстанавливали. Но ведь восстановили так, что он стал одним из лучших в средней полосе России! Значит, и старый директор, и Анна Львовна не зря старались!

– Музей наш отличный, – подтвердила старуха. – А про войну – что я помню? Сорокового года я. Когда немца окончательно победили, пять лет мне всего и было. Тут у нас, конечно, живого места не осталось, одни развалины. Это точно. До шестидесятых годов впроголодь жили, сливочное масло по праздникам было только. А музей все равно принялись восстанавливать. Тогда такая власть была, понимающая.

– Ну да, – то ли согласился, то ли не согласился Боголюбов. – Понимающая.

Он и сам не знал, что именно хочет услышать. Что-то такое, что сразу, сию минуту все бы прояснило и сделало понятным.

Ему очень надоело быть «болваном»!

– Вы мне что-нибудь расскажите, – попросил он жалобно. – Про музей. Каким он был, кто здесь работал!.. Может, знаменитые художники приезжали!.. Вот у вас был художник Сперанский. Он ведь в музее часто бывал?

– Да какой он художник, что ты! – неожиданно засмеялась Софья Григорьевна. – Пьяница, алкоголик. Нет, картинки-то рисовал, конечно, но в музее нашем никогда не выставлялся, а все больше в Доме офицеров. У нас Дом офицеров был хороший, большой, военных много! Мы туда на танцы каждую неделю бегали, и безобразий никаких там не случалось. За порядком дружинники смотрели. Вот там Сперанского картины часто висели. Он с заведующим дружил. Вместе выпивали они.

Боголюбов вдруг как будто ощутил под ногами твердую почву, словно из болота выбрался. Он ведь и сам знал, что картины Сперанского не представляют никакой художественной ценности, что таких полным-полно в любом «доме творчества» или «изостудии». Он знал это совершенно точно, но также знал – видел собственными глазами! – как Анна Львовна восхищалась работой Сперанского, ахала и прижимала руки к сердцу. Музейная старуха сказала что-то понятное, имеющее смысл, подтверждающее его собственные мысли, и он обрадовался этому, как необыкновенному открытию.

– То есть в музее Сперанский бывал редко?

– Ну, уж реже, конечно, чем сынок его. Тот у нас, почитай, каждый день бывал. Анна Львовна его очень привечала, принимала всегда с удовольствием. Она и картины папаши его взялась выставлять, уж зачем, не знаю. Понемножку, конечно, потихоньку. Вот выставка была, «Работы наших земляков» называлась, там их выставляла. Потом еще «Малая родина», тоже выставляла. А в больших выставках, конечно, его картины не участвовали.

Она так и сказала о картинах – «не участвовали», как будто они живые.

– Так, – пробормотал Боголюбов. – Так, так…

– А что ты вдруг о Сперанском-то вспомнил? – поинтересовалась старуха, голос у нее стал добрым. Ей нравилось разговаривать с молодым директором о живописи. – У нас других художников полно, и лучше гораздо. Ты бы в запасники сходил, еще ведь ни разу не был.

– Не был, – согласился Боголюбов, думая. – Это точно, не был. Я схожу.

– Там и Зворыкин, и Богданов-Бельский. И Сверчков!.. У нас что ни полотно, то сокровище, – продолжала старуха с гордостью. – А Сперанский – что?.. Ну, рисовал чего-то! Это же не значит, что он художник с Рокотовым наравне.

– А старый директор тоже рисовал?