«Мой глубокоуважаемый деверь! – прочитал он первую фразу. – Надеюсь, все, что я собираюсь сказать Вам, останется строго между нами и никогда не дойдет до ушей Алека. После двух недель супружеской жизни я узнала массу интересного о прошлом своего мужа. В том числе и кое-что из того, что касается непосредственно Вас. После возвращения Моны в Лондон я так и не смогла заставить ее пойти на полную откровенность со мной и о многом судила исключительно по собственным впечатлениям. Я была уверена, что между ней и Алеком случилось худшее, и что Вы узнали об их любовной интрижке.

Так вот, узнайте же, наконец, правду! Весь их роман состоял лишь в нескольких пылких, но невинных поцелуях, которыми Алек одарил Мону. И это все! Представляете? Но если Вы знали об этом, тогда я считаю, что Вы – дурак. И не просто дурак, а набитый дурак! Ясно? Готова поклясться чем угодно, что именно так все и обстояло на самом деле.

И, ради всех святых, по возвращении домой навестите свою жену. Бедная девочка! В этом Лондоне она изводится от тоски. К тому же, зная Ваш несговорчивый характер и чисто шотландское упрямство, она прекрасно понимает, что надежды объясниться с Вами у нее нет. А, следовательно, Вы превратили ее жизнь в сплошной ад.

С уважением, Сэлли Гордон».

Питер перечитал письмо дважды, стараясь не пропустить ни одной мелочи. Когда же, наконец, он оторвался от чтения и поднял голову, то любой, кто увидел бы его в этот момент, сказал бы, что герцог помолодел лет на десять. Куда исчезла былая суровость? Счастливая улыбка снова блуждала по лицу Питера. Мона, его Мона ни в чем не виновата! Чисто физическое влечение, первое проявление страсти она приняла за глубокое чувство и чуть не погубила их общее счастье. Но и он хорош! Действительно набитый дурак! Как же он не догадался, что его молоденькая жена – уже не ребенок, а женщина? Молодая, неопытная, но женщина. А он – в ослеплении от собственного счастья в первые месяцы супружества – вместо того, чтобы осторожно и бережно приучать ее к пониманию этой новой роли в его жизни, обращался с ней, как с ребенком. А она, видно, разочарованно вздыхала, не находя в нем того совершенного любовника, о котором мечтала. Он должен немедленно увидеться с Моной, на коленях вымолить у нее прощение, а уж потом… Потом он научит ее искусству настоящей любви! Вполне возможно, в один прекрасный день она даже полюбит его. Но даже если все останется, как было в самом начале, Мона – жена и друг, он и тогда будет наверху блаженства. После долгих месяцев одиночества и неприкаянной тоски уже одно то, что она будет рядом, означает рай.

«Изводит себя от тоски», – вспомнил он строчку из письма. Что ж, уже через два дня он может быть рядом с ней. Но тут Питер остудил свой пыл. Нет, не так! Их примирение должно состояться на какой-то общей территории. Какое он имеет право вторгаться в лондонское жилище Моны, пусть даже и для того, чтобы просить у нее прощения? Решено! Он поедет прямиком в Тейлси-Корт и оттуда напишет ей письмо, чтобы она назначила ему встречу. Как хорошо было бы снова встретиться именно в Тейлси-Корт! Сладкие воспоминания нахлынули на него с новой силой, и это помогло немного успокоить расходившиеся нервы. И все равно его снедало нетерпение школьника накануне летних каникул. Мона! Ах, Мона! Как же страстно он желал ее!

«Таймс», самая влиятельная в стране газета, поместила пространную заметку о том, что герцог Гленак прибыл на отдых на горнолыжный курорт в Сент-Мориц, где остановился в Гранд-отеле. Заметка вызвала у Моны тоску и злость одновременно.

Ему-то хорошо, подумала она с завистью. Вон какой веселый на всех фотографиях. Еще бы! Замечательные лыжные трассы, все условия для любимого им бобслея, прекрасный чистый воздух зимних Альп, по вечерам катание на коньках в обществе светских любительниц зимнего спорта. А она торчит одна-одинешенька в этом пыльном, грязном Лондоне! Где справедливость, в конце-то концов? И вдруг ей пришло в голову, что хорошо бы съездить в деревню. Несколько недель в Тейлси-Корт – именно то, что ей сейчас нужно. Да и Вогс наконец-то снова порадуется свободной жизни. Ему уже так надоели эти ежедневные прогулки на поводке.

В Тейлси они прибыли как раз к вечернему чаю. И у Моны сразу же возникло ощущение, что она вернулась домой. Слуги и окрестные фермеры были искренне рады снова увидеть молодую хозяйку. Правда, кое-какие изменения не ускользнули от их внимания. Вместо счастливой молодой жены, брызжущей весельем и радостью, какой она была почти год назад, они увидели грустную немногословную женщину, учтивую, сдержанную, погруженную в себя, не нуждающуюся ни в чьем утешении или участии.

Зимние пейзажи вокруг замка радовали глаз. Снег искрился и переливался на солнце. Пушистые ели, запорошенные снегом, красивыми рядами спускались со склонов вниз, к реке, словно часовые, спешащие заступить на вахту.

Какое наслаждение после шумной сутолоки парижской жизни, после жуткой суеты, связанной с бракосочетанием Сэлли, было просто побыть одной, посидеть в тишине, отдохнуть и душой и телом от бешеного ритма городской жизни. Длительные прогулки на свежем воздухе в сопровождении верного Вогса вернули румянец на бледное личико Моны. Долгие вечера она проводила за чтением, уютно устроившись у камина с очередной увлекательной книгой в руках.

Немедленно посыпались приглашения от соседей, но Мона старалась по возможности уклониться от встреч. Если же кто-то сам наезжал с визитом, она буквально ежилась от плохо скрытого любопытства, которое сквозило во взглядах гостей. Особенно усердствовала женская половина. Мона и не подозревала, что в провинции обитает такое количество любительниц скандальной светской хроники, охочих до семейных проблем сильных мира сего. Всегда отличавшаяся острой наблюдательностью и умением замечать самые мелочи, Мона ловила себя на том, что все ее чувства обострены до предела и, вполне возможно, она даже несколько преувеличивает собственные страхи. Как бы то ни было, она постаралась свести все светские контакты к минимуму, предпочитая проводить время в одиночестве. Так текли дни, монотонные, ничем не примечательные, похожие один на другой, как две капли воды. Дни складывались в недели, и надежда, все еще тлевшая в душе Моны, таяла и таяла, пока не зачахла совсем от отсутствия питательной среды.

Неизменным осталось лишь одно: ее красота. Пожалуй, Мона стала даже еще прекраснее, чем раньше, но то была особая красота, отмеченная печатью какой-то возвышенной духовности. Юная прелесть облика с еще не устоявшимися чертами лица и тела уступила место строгим линиям, за которыми отчетливо проступили внутренние свойства ее богатой натуры: благородная сдержанность, чувство собственного достоинства, умение владеть собой и своими эмоциями.

Новости из родительского дома приходили редко. Там каждый жил своей жизнью, нимало не заботясь о других. Мать, как всегда, с упоением предавалась радостям светской жизни, и у нее просто не было ни минуты, чтобы написать письмо дочери. Чарльз, который в основном засыпал ее просьбами помочь ему получить приглашение в тот или иной дом, куда можно было попасть только в качестве родственника герцогини Гленак, так вот, Чарльз сейчас вовсю ухлестывал за какой-то богатой вдовушкой. Об этом на все лады трезвонили светские хроникеры на радость любителям посплетничать. Сэр Бернард, всецело поглощенный хитросплетениями большой политики, в те редкие моменты, когда вспоминал о существовании дочери, баловал ее оптимистичными и жизнерадостными телеграммами. Но из коротких рубленых фраз трудно было понять, что там происходит на самом деле и что важного случилось в жизни отца.