— А что у них за праздник? — спросил я громко, стараясь перекричать грохот барабанов.

Альфонс искоса взглянул на меня. Его лицо почти сливалось с темнотой.

— Праздник? Вы хотите сказать, траур? Семья с юга потеряла младшую дочь. Сегодня они вместе со своими братьями из Зоко исполняют танец. Таков обычай.

— Отчего она умерла?

Альфонс скорбно покачал головой и завопил мне в ухо:

— Это просто ужас, хозяин! Ужас, да и только!

На Гомун напала Горилла.

Мои глаза застлала красная пелена.

— Что тебе известно об этом несчастном случае?

— Ничего. Ее нашел Бома, старейшина деревни. В тот вечер Гомун не вернулась. Пигмеи отправились на поиски. Они боялись, что лес будет мстить.

— Мстить?

— Гомун не соблюдала обычаи. Она отказывалась выходить замуж. Она хотела продолжать учиться в Зоко, у сестры Паскаль. Духи не любят, когда над ними насмехаются. Потому-то Горилла на нее и напала. Все знают: лес отомстил за себя.

— Сколько лет было Гомун?

— Думаю, пятнадцать.

— Где именно она жила?

— В селении к юго-востоку отсюда, возле прииска Кифера.

Грохот натянутых на барабан шкур отдавался в каждой извилине моего мозга. Слепой пришел в полное неистовство, пронзая тьму невидящим взором молочно-белых глаз. Я прокричал:

— Это все, что ты можешь мне сказать? Больше ты ничего не знаешь?

На лице Альфонса появилась досадливая гримаса. Сверкнули белые зубы, на секунду приоткрылся розовый рот. Он отмахнулся, недовольный моей настойчивостью:

— Оставь это, хозяин. Это нехорошая история. Совсем нехорошая.

Учитель сделал вид, что собирается уходить. Я остановил его, удержав за руку. У меня по лицу тек обильный пот.

— Подумай хорошенько. Альфонс.

Негр пришел в негодование.

— Чего ты хочешь, хозяин? Чтобы Горилла вернулась? Она оторвала у Гомун руки и ноги. Она смела все на своем пути. Деревья, лианы, даже землю. Ты хочешь, чтобы Горилла тебя услышала? И пришла и стерла нас в порошок?

Вконец рассерженный мбака вскочил, схватил лампу и унес ее.

Пигмеи все исполняли свой танец, теперь они изображали гигантскую гусеницу. Барабан слепого бил все быстрее. Мое сердце словно мчалось галопом. В голове пронеслись даты и имена жертв серийных убийств. Август 1977 года: Филипп Бём. Апрель 1991 года: Райко Николич. Сентябрь 1991 года: Гомун. Я был абсолютно уверен: сердце девушки тоже украдено. Внезапно в моем сознании возникла одна деталь. Альфонс сказал: «Она смела все на своем пути. Деревья, лианы, даже землю». Три недели назад тот цыган, что нашел тело Райко, говорил так: «Похоже, накануне там была жуткая буря. Потому что в том конце леса деревья все на земле валялись, а ветки словно кто нарочно в щепки изрубил».

И как я раньше не догадался? Похитители сердец пользовались вертолетом.

В пять утра рассвело. Лес наполнился приглушенными голосами. Я не спал всю ночь. Ака закончили обряд около двух часов. Я остался в темноте и тишине под пальмовым навесом и стал смотреть, как остывающие угли разгоняют сумрак последними розовыми отсветами. Я больше не чувствовал страха. Только давящую усталость и странное спокойствие, словно был в полной безопасности. Как если бы я подобрался к туловищу спрута настолько близко, что стал недосягаем для его щупальцев.

Припустил ранний утренний дождик. Сначала послышался легкий перестук, потом ленивая барабанная дробь, вскоре ставшая частой и ровной. Я поднялся и направился в сторону Зоко.

Перед хижинами уже горел огонь. Я заметил нескольких женщин, приводивших в порядок длинные сети, вероятно, для дневной охоты. Я пересек площадь и вскоре увидел за домиками большое бетонное сооружение с белым крестом наверху. Возле него были разбиты сад и огород. Я подошел к открытой двери. «Большой черный», враждебно взглянув на меня, преградил мне путь. «Сестра Паскаль уже проснулась?» — спросил я. Прежде чем негр успел ответить, изнутри дома донесся голос: «Входите, не бойтесь». Это был голос властной женщины, не терпящей возражений. Я послушно вошел.

Сестра Паскаль не носила монашеского покрывала. Она просто была одета в одинаковые черные пуловер и юбку. Ее короткие седые волосы непокорно топорщились. Ее лицо, несмотря на множество морщинок, не имело возраста, как камни или реки. Холодные светлые глаза сверкали, напоминая кусочки стали среди размокшей глины лет. У сестры Паскаль были широкие плечи и крупные руки. Мне хватило одного взгляда, чтобы понять, что этой женщине не страшны ни опасности леса, ни прилипчивые тропические хвори, ни охотники-варвары.

— Что вам угодно? — спросила она, даже не взглянув на меня.

Она сидела и неторопливо намазывала маслом тартинки, наклонившись над большой чашкой кофе.

В помещении почти не было мебели. Только в глубине у стены виднелись мойка и холодильник. С деревянного распятия страдальческим взглядом смотрел Иисус.

— Меня зовут Луи Антиош, — сообщил я. — Я француз. Я проехал тысячи километров, чтобы получить ответы на некоторые вопросы. Думаю, вы сможете мне помочь.

Сестра Паскаль продолжала мазать маслом тартинки. Это были ломтики мягкого влажного хлеба далеко не первой свежести. Я заметил, какие они ослепительно белые: здесь, в джунглях, это казалось невероятной роскошью. Монахиня поймала мой взгляд.

— Извините. Я совсем забыла о своих обязанностях. Прошу вас, садитесь. Разделите со мной завтрак.

Я взял стул и сел. Она бросила на меня взгляд, не выражавший ничего, кроме полного равнодушия.

— Так о чем идет речь?

— Я хочу знать, как погибла маленькая Гомун.

Мои слова ее не удивили. Она спросила, подняв горячий кофейник:

— Вам кофе? Или вы предпочитаете чай?

— Чай, пожалуйста.

Она жестом подозвала слугу, стоявшего в дальнем углу, и что-то сказала ему на санго. Через минуту я уже вдыхал терпкий аромат «дарджилинга» сомнительного происхождения. Сестра Паскаль снова заговорила:

— Итак, вы интересуетесь пигмеями ака.

— Нет, — ответил я, дуя на чай. — Я интересуюсь насильственными смертями.

— Почему?

— Потому что таким же образом были убиты еще несколько человек, в этом лесу и в других местах.

— Вы исследуете поведение диких зверей?

— Пожалуй. Диких зверей, в некотором роде.

Дождь вовсю барабанил по крыше. Сестра Паскаль обмакнула тартинку в кофе. Нежный мякиш, пропитавшись жидкостью, совсем размок Молниеносно сомкнув челюсти, монахиня откусила краешек хлеба, готовый отвалиться и шлепнуться на стол. Внешне она как будто совершенно не удивилась тому, что я говорил. Но в ее словах сквозила странная ирония. Я попытался прекратить эту игру в двусмысленности.