Но эта субъектность не идеал, витающий и недостижимый! Она актуально и абсолютно присутствует в момент преодоления какой-то определенности. Я всякий раз чувствую свою свободу, свою причастность абсолютной свободе и всю ее силу в себе именно в момент, когда я от чего-то освобождаюсь. Определенность и позитивность нужны как трамплин, как почва, grund, от которой можно оттолкнуться, и сила сопротивления, нужная для прыжка.

Свобода невозможна без несвободы: внутри абсолютной свободы она сразу бы перестала существовать, так как в вакууме нельзя отталкиваться, а свобода – это и есть миг, мгновение, момент толчка.

Трансцендирование (перешагивание) определяющего общества удается тому, кто находился на его краю. С этим связан каждый раз поиск нового класса-гегемона, который находится на «задворках», не вписан в систему. Это пролетариат у Маркса и Лукача, это «Россия как слабое звено» у Ленина, это творческая интеллигенция у Адорно, это сексуальные молодые пассионарии у Маркузе и Батая, расширившие свое сознание наркотиками маргиналы у идеологов хиппи, это сумасшедшие у Фуко и Лэнга, это «белые воротнички», айтишники и креативный класс у нынешних пророков модернизации.

Но в этой связи важна и еще одна мысль Гегеля на ту же тему: подобно тому, как раб становится господином через субъективацию и эмансипацию, господин деградирует до уровня раба, теряет свою субъектность, коль скоро он ее постоянно не подтверждает.

Тот, кто всего добился и почивает на лаврах, кто получил все готовое на блюдечке и есть дегенерат. И даже тот, кто знает о необходимости постоянной эмансипации (перманентной революции, говоря словами Троцкого), сталкиваются со специфической проблемой, проблемой вакуума, отсутствия любых твердых основ, определенностей, коль скоро предшествующая эмансипация сделала их нетвердыми.

Их эмансипация становится вымороченной и вымученной. Их попытки роста становятся сродни попыткам Мюнхгаузена вытягивать себя из болота за волосы, потому что все вокруг стало беспочвенным (оно основано не на себе и не на трансцендентных основаниях типа, Бога, а на воле самого субъекта).

Прежняя традиция, от которой раньше освобождались, сегодня не порабощает, она муляж, нечто воздушное, безосновное, несубстанциональное, виртуальное (возьмите для сравнения средневековую Церковь и нынешнюю, средневековый быт и традиции и нынешние этничность и фольклорность и проч.).

Из-за вымороченности каждого следующего шага, мельчают и сами новации и новости. Люди раздувают событие из самого никчемного скандала, делают звездами мелких в сравнении с титанами прошлого людей, борются за права и свободы в совершенно узких и комических областях (например, за права животных или растений, за политкорректную речь).

И уж если мы говорим о новаторстве как атрибуте субъектности, надо вспомнить еще одну народную мудрость: «нет ничего более старого, чем вчерашняя новость». Нет ничего более старого, чем вчерашнее изобретение. Нет ничего боле старого, чем вчерашняя модная эстетическая концепция, вчерашняя техническая новинка, вчерашний политический лозунг, вчерашняя звезда…

Этот «эффект неактуальности» возникает из-за изначальной несубстанциональности всех фактов, их виртуальности, которая не тяготит и не требует эмансипации, борьбы, революции, а уничтожается простым отрицанием, отказом, забвением. В отличие от старых форм, которые сегодня превращены в чучела, потому что субъектами признана их историческая уместность, относительная разумность и право на мумифицированное существование, факты вчерашнего дня не удостаиваются даже этой чести. Для актуального есть СМИ, для старины – музеи и постмодернистский псевдотрадиционализм. Для вчерашнего – только Ничто.

Итак, подтверждать субъектность и инновационнность можно только в диалектическом движении от несубъектности к субъектности, коль скоро стадия несубъектности необходима для того, чтобы стать субъектом. Еще раз повторим этот важный вывод: дух есть птица Феникс, которая должна все время падать и возрождаться из пепла. Субъект не может просто все время пребывать в качестве субъекта, хочет он или не хочет, он либо деградирует, либо сознательно сам пойдет на падение, на риск потери всего, что имеет, чтобы доказать, что он все может получить вновь. «Величие духа, – говорит Гегель, – измеряется тем, как глубоко он может пасть и возродиться вновь». Ницше будет уподоблять волю-к-власти борцу на руках, армрестлеру сильному игроку, который не просто упирается в битве, а позволяет себя сначала почти положить на стол и потом мгновенным движением возвращает себе преимущество и одерживает победу.

Принципы модернизации

Итак, мы видим, что для по-настоящему модернистского, инновационного общества должны жестко соблюдаться два условия:

1. Должна быть жесткая граница между субъектами и несубъектами, жесткое неравенство, жесткая иерархия. Должно соблюдаться различие между высшим и низшим, старым и новым, лидером и ведомым, собственником и несобственником, творцом и посредственностью, центром и провинцией и так далее. Должна быть разница потенциалов, ничем не сдерживаемые высокие точки экстремума, должны быть большие амплитуды колебаний, должны быть самые немыслимые крайности;

2. Эта граница не может быть закреплена за теми или иными индивидуумами, классами, народами, государствами и проч. раз и навсегда, все могут постоянно меняться местами, отношения должны быть оборачиваемыми, максимально динамичными. Не путать со стиранием самой границы. Грубо говоря, всегда должны быть верх и низ, и разница потенциалов между ними, но люди должны постоянно меняться местами. При этом речь не идет о механической игре, перевертывании. Тот, кто берет столицу боем (или те, кто борется за право быть столицей) должен воевать, доказывать свое право, а значит ему должно оказываться сопротивление. Тот, кто защищается, должен идти на принципиальный риск поражения, а не устраивать все понарошку, чтобы поражение было невозможно.

Эти два условия можно назвать «принципом различия» и «принципом открытости». Под «принципом различия» понимается: есть разделение на ведомых и лидеров, на первых и вторых, на винеров и лузеров, на цивилизации и варварство. Противоположностью «принципу различия» является «принцип равенства», когда среди бегущих первых нет и отстающих, нет господ и рабов, богатых и бедных, образованных и необразованных, нет никакой разницы потенциалов, когда торжествует «среднее» во всех смыслах этого слова, когда искусственно ограничиваются крайности, когда борются с «экстремизмом» и т. д.

Теперь посмотрим на второй принцип. Что мы понимаем под «открытостью»? Такое устройство, когда есть коммуникация между верхами и низами, когда каждый, кто был ничем, имеет возможность стать всем и, что очень важно, – наоборот. Противоположностью открытости в этом смысле слова являются наследственность и кастовость, полностью препятствующие социальной мобильности. Противоположностью является искусственный монополизм и закрытость элементов системы друг от друга, отсутствие коммуникаций.

Эти два принципа дополняют друг друга. Это две стороны живой, энергичной общественной системы. Эта система иерархична, в ней есть верх и низ. Но в ней есть ток, коммуникация между полюсами. Противоположностью системе, построенной на принципах неравенства и открытости, является система, которая, во-первых, построена на полном разрушении каких-либо иерархий, на абстрактном равенстве, на отсутствии верхов и низов, эксплуатируемых и эксплуататоров, властных и бесправных, столиц и провинций, центров и периферий и проч. Во-вторых, в такой системе положение элементов безнадежно в смысле потери своего места или надежды на его изменение, а будущее определяется прошлым: происходит самокопирование, связи между элементами слабы или отсутствуют, так что даже если элементы сами по себе различны, они не узнают о различиях друг друга и не могут осуществлять выгоды и недостатки этих различий в отношении к друг другу…