– Бар! Привезли откуда-то людей в вагонах. Живых и мертвых.

– Что за люди?

– Живут в горах, молятся Аллаху. Много людей.

– Ничего. Степь большая…

Из Саадаевых до казахских степей доехала только Мария. Из Мидоевых выжили Сулима и два ее сына. И Айшат, младшая сестра. Но как выжила? Вынесли ее совершенно бесчувственную и положили около железнодорожного полотна на черный, прокопченный снег. Но Айшат вдруг беспорядочно заговорила про горы, комсомол, белого коня. Тогда ее подняли и понесли дальше…

Кое-кому стены телячьего вагона показались хоть каким-то домом, каким-то убежищем, когда железнодорожный состав скрылся за бураном, махнув на прощанье снежным хвостом. Им велели идти, и они пошли от одного телеграфного столба к другому, неся детей и умирающих, поддерживая больных.

Через четыре столба степь уже окружила их, приняла их под свое снежное покровительство. Люди стали вглядываться вперед, но дальше нескольких темных столбов ничего не было видно из-за бурана. Через какое-то время люди стали прислоняться к очередному столбу, подходили следующие и прислонялись уже к первым. Так вокруг черных осевых лепился человеческий рой, затем редел, вытягивался, чтобы скучковаться у очередной опоры.

Кто бы им сказал, что сейчас, в самом начале весны, эти бескрайние снежные пространства сравнительно веселее, чем летом? Что пронзительный, ледяной и острый, как лезвие шашки, ветер – это еще что-то живое, заставляющее брести куда-то, искать чего-то лучшего, как-то суетиться? Кто бы им сказал, что летом здесь во все стороны света простирается сухая, желтая вечность и безнадежность?

Снежные бураны кочуют, заслоняют собой глухое пространство. Кажется, что за ними должны быть леса, горы, реки, озера… Но летом становится понятно, что ничего за ними нет, только голая почва с выступающей на дорогах солью. Даже вода здесь мертвая, такая же соленая, с фиолетовыми синяками по берегам, как вокруг больных, не выспавшихся глаз. Сухим и желтым летом становится понятно, что смерть наступает не тогда, когда человек идет и падает в снегах, поднимается на ноги и вновь сбивается на колени порывом ледяного ветра. Смерть приходит тогда, когда человеку становится все равно. А в соленой, выжженной степи – все равно. Смерть даже не приходит, она живет здесь же, в бесконечной пустоте. А снежный буран – это уже не пустота, это движение.

Всего этого они еще не осознавали, но страх приходит бессознательно. Какое-то время они стояли, повернувшись спиной к ветру и дрожа от холода и страха. Но живые души еще цеплялись за какие-то приметы жизни. Переселенцы очень обрадовались, когда увидели за снежной пеленой дерево. Значит, здесь растут растения, к ним приходят звери, прилетают птицы… Но кто бы им сказал, что это дерево было единственным на двое суток пути по степи летом и на четверо суток зимой? Что каким-то чудом где-то размыло солончак, какая-то щель в земной коре приняла семечко, упавшее с крыши проходящего мимо вагона? Оно проросло, развилось, и это уже было чудом. Это был уже рай для этих мест.

Да, здесь можно было увидеть и леса, и реки, и горы, но только увидеть. Увидеть перед тем, как все это вдруг приподнимется, накренится и растает в воздухе. Здесь можно было увидеть мечети и минареты Мекки, но прежде, чем с губ срывалось имя Всесильного и Всемогущего, миражи исчезали.

Так что же это за земля такая? Пусть аравийские пустыни с палящим солнцем, по которым кочевали пророк Мухамед и первые мусульмане. Они слышали об этом, им рассказывали предки, совершавшие паломничество в Мекку. Но почему тут же встречает их лютая зима, как в русских степях, где умирают заблудившиеся ямщики, засыпают навсегда водители в сломанных грузовиках, замерзают пьяные русские мужики и огромные армии чужеземных солдат? Почему эта земля проклята дважды? И почему их изгнали сюда из земного рая? Кто ответит? Кто отзовется? Из каких-то степных глубин, из нутра бескрайних степей, сквозь завывание вьюги им слышался непонятный, несмолкающий гул.

Жилье не встретило их дальними манящими огоньками, не заставило ускорить шаг запахом печного дыма. Оно выплыло из темноты темными стенами и глухими окнами, когда люди подошли почти вплотную. Здесь было несколько пустых домов и один длинный барак. Какой-то заброшенный городок, то ли геологов, то ли археологов. При упоминании геологов Маша Саадаева почему-то вздрогнула.

Люди решили не расставаться в первую ночь, поэтому все вместе, включая умирающих и больных, разместились в бараке. Еще не закрылась входная дверь, и вместе с людьми еще входил снежный ветер, но уже вспыхнул первый огонек, кто-то сказал что-то по-чеченски, ему ответили, еще кто-то заплакал. Но вспыхнул еще один огонек в другом конце барака. Жизнь опять начиналась…

Айшат положили в дальнем конце барака, отгородили от всех, как смогли, боялись к ней подходить. Только Маша Саадаева не боялась. Она поила подругу горячим кипятком, которого теперь было вдоволь, пробовала кормить ее жидким толокном.

На третий день Айшат вдруг открыла глаза, увидела Марию и заговорила быстро и убежденно:

– Маша, я видела горы. Там вдалеке есть горы. Я хочу туда пойти. Понимаешь? Мне надо туда. Скорее, пока есть немного сил.

Саадаева смотрела, как она ловит ртом воздух, на ее сухой, потрескавшийся язык с отпечатками зубов на самом кончике, и думала, что Айшат бредит.

– Лежи. Тебе надо лежать. Где ты могла увидеть горы? Здесь на тысячи километров одна степь. Вот пройдет снежный буран, ты поправишься. Тогда мы пойдем работать, нам дадут коней, и мы поедем искать твои любимые горы. Но это очень далеко Айшат, очень…

– Нет, Манечка, горы здесь рядом. Я их видела. Почему ты мне не веришь? Я должна идти.

Саадаевой пришлось почти силой удерживать Айшат. Хотя на большее, чем оторвать от лежанки голову, у Мидоевой сил не было. Тогда Айшат посмотрела на подругу необыкновенно огромными на исхудалом лице глазами и за-плакала.

– Маша, я ведь умру, – сказала она спокойным тихим голосом. – Не спорь. У меня нет сил спорить. У меня осталось сил, может быть, на день или на два. Я не хочу умереть в чужих степях. Вот и все.

– А горы здесь разве не чужие?

– Нет, горы не чужие.

– Но где ты могла их видеть?

– Не знаю. Но я клянусь тебе, что горы есть там, вдали. До них можно дойти пешком. Только надо идти, Маша. Отпусти меня.

– Ну уж нет. Тогда пойдем вместе. Завтра с утра.

– Сейчас, Маша. Прямо сейчас. День для меня – слишком много…

Ушли они, ни с кем не прощаясь. У Айшат на это не было сил, и люди боялись ее болезни, от которой погибло в пути так много народа. Девушки шли, закутавшись поверх одежды в чеченские меховые бурки. Айшат – в бурке отца, Маша – свекра. Уже через несколько минут они оказались совершенно одни в пути, без тропы и ориентира. Вокруг был только несущийся по степи снежный буран. Сначала они решили, что можно ориентироваться по направлению ветра, но скоро поняли, что он слишком обманчив и доверять ему нельзя.