армию призвали. Расстрелял бы ту сволочь, которая это сделала! Не иначе как отчим похлопотал, чтобы его забрали, да еще и в Пермский край отправили. Наверное, надеялся, что не выживет там Ашот. А служить было действительно тяжело. Даже нам холодно бывало, а ему-то тем более. Маленький, худой, ноги в сапогах, как спички, болтаются. Да и сапоги-то на размер больше дали, потому что нужного не нашлось. По-русски плохо говорил. Да еще и деды лютовали. Мы-то могли за себя хоть как-то постоять, а он нет. Вот ему и доставалось больше других. Жалко мне его было, понимал я, что если так дальше пойдет, то совсем пропадет мальчишка. Я старался его к себе поближе держать – меня все-таки задевать опасались. Я тогда здоровый был, до армии год на заводе проработал. Ну как по этому поводу деды шутили, я повторять не буду – сами догадались. Наконец, кончилось у меня терпение на этот беспредел смотреть. Собрал я парней таких же, как я, заводских и деревенских, и сказал: «Мы русские люди или фашисты? Ведь доведут они мальчишку до самоубийства. Как мы с вами после этого друг другу в глаза смотреть будем?» Смотрю – задел парней за живое. Ну и как в следующий раз деды начали свои шутки над нами шутить, мы им и вломили. Хорошо вломили! И как бабка отшептала! После этого никого больше они не задевали. А Ашот решил, что это я его спас.

– Но ведь так оно и было, – сказал Иван.

– Не мне судить, – покачал головой Кузьмич. – И стал мне с тех пор Ашот во всем помогать: «Давай я тебе постираю, Давай я тебе это. Давай я тебе то». Мне уже неудобно было. А тут был я в наряде, вернулся, гляжу, а Ашот на кровати сидит, и вид у него такой, что у меня сердце сжалось. Подошел я к нему, сел рядом, спросил, что случилось, и он мне письмо дает, а там по-ихнему написано. Я ему сказал, что не пойму же я там ничего, а он мне: «Мама умерла. Отчим уже снова женился. Мне теперь совсем возвращаться некуда», и заплакал. Ах ты, думаю, беда какая! Ну успокоил я его, говорю, придумаем что-нибудь. Написал я домой все как есть, а отец отвечает, чтобы я его с собой привез, что не нехристи мы какие-нибудь, чтобы человека в беде бросить. Сказал я Ашоту, что вместе мы в Тарасов поедем, а он смотрит на меня, глаза горят, сам счастью своему не верит.

Ну демобилизовались мы осенью, приехали, а у него из вещей только форма наша, хорошо хоть шинель была. Посмотрел отец на Ашота и говорит: «Господи, да как же ты выжил-то?» А Ашот ему: «Мне бы только до тепла, а там я себе работу найду». Дорога была долгая, пошли мы в баню, попарились, а чего ему одевать? Отец полез на антресоли – а тогда ведь ничего не выбрасывали, потому что, где новое взять? Опять же войну еще многие помнили, когда старая тряпка могла от голода спасти. Ну набрали из моих детских вещей ему гардероб, мама постирала, погладила и хоть так одели его.

Жили мы с Ашотом вдвоем в пристройке к дому, где своя печка была. Недельку я отдохнул и снова на завод, а он от нашего поселка далеко был. В шесть часов из дома выходили, чтобы к восьми успеть. А зимы тогда не как сейчас были, а морозные и снежные. А до работы еще и снег почистить надо, чтобы матери жизнь облегчить: до калитки, до сортира, до колодца – водопровода у нас тогда еще не было. И тут стал нас с отцом Ашот выручать. Он утром тихонько встанет, оденется потеплее, возьмет лопату, а она с него ростом, и почистит. А еще воды матери натаскает. Тут уже стало можно немного подольше поспать. Уйдем мы с отцом на работу, а Ашот вместе с матерью и убирается, и готовит, и стирает… Все делал. Мама смеялась, говорила: «Я думала, что Славка мне еще одного сына привезет, а он мне дочку привез».

По весне он с мамой и потолок белил к Пасхе, и окна мыл, и огород копал, и сажал. И тут стал отец меня доставать. Я до армии с Иркой ну, может, пару месяцев повстречался. Писала она мне в армию, и я ей отвечал, потому что приятно же письма получать. А тут отец говорит: «Ирка тебя честно дождалась. Только одну дорогу и знала: работа – дом – работа. Так что давай на Красную горку свадьбу играть». А я ее просил меня ждать? А отец на своем стоит: «Она наша, из поселка, вся ее жизнь на наших глазах прошла, и семью ее мы знаем. От нее никаких неожиданностей не будет!» Вот так мы с отцом и воевали!

– И женили-таки тебя! – буркнула Надежда.

– Так с утра до вечера стыдили, что я девку позорю, – вздохнул Кузьмич. – А тут весна, дороги подсохли, и начал Ашот себе работу искать. Выглядел он, конечно, странно в детской-то одежде, а где взять другую? Он утром кусков похватает, чаю попьет, мать ему денег даст на проезд и пирожки, чтобы голодным не был, и уходит. Пару дней он так ходил, а потом пришел довольный и говорит: «Пока ничего не скажу – сглазить боюсь. Мне сказали, в понедельник прийти». Набрались мы терпения, ждем, и действительно ушел он в понедельник утром, а вечером вернулся и говорит: «Я буду работать учеником продавца в магазине хозтоваров на Верхнем рынке. А еще мне общежитие дали». Мать руками всплеснула: «Да как же так? Ты же там будешь вроде грузчика! Да ты же там надорвешься!» А он ее успокаивает: «Майрик! Это ненадолго!»

– Майрик по-армянски – это мамочка, – объяснил Сергей.

– А нам же интересно, как он туда попал, вот он и рассказал. Оказывается, он два дня ездил по всем рынкам города и разговаривал со своими земляками, узнавал у них, куда можно устроиться, у кого просить помощи, а землячества их тогда еще здесь не было. И ему сказали: «Иди к Варданяну. Если тебе кто и поможет, то только он». Ашот и пошел. Долго сидел в приемной, ждал, наконец, позвал его Ованес Давидович, а Ашот к нему по-армянски: «парон», то есть «господин». А тому приятно, что человек к