— По праву наглых захватчиков! — успел выкрикнуть Фукидид, заявив тем самым своё право на следующую речь с Камня.

Народ зашумел — одни с возмущением, другие — в поддержку Фукидида, но эпистат быстро успокоил всех, и Перикл продолжил.

— Нет, — сказал он, возражая Фукидиду. — Не по праву захватчиков, а по праву мудрых распорядителей. Мы, афиняне, заставили персов силой своего оружия и уговорами отказаться от войны. Живя отныне в покое, наши союзники ленятся посылать своих советников к нам, чтобы обсуждать, как лучше распорядиться союзной казной, они перепоручили это нам. Не собирается более союзное собрание — всё по той же причине; и делами, которыми занималось прежде союзное собрание, теперь занимаетесь вы, Народное собрание Афин! Вы управляете казной и союзом, свободно распоряжаетесь союзными суммами и строго следите за исполнением союзного договора.

Фукидид потом скажет: афиняне по вине Перикла не свободно распоряжаются союзной казной, а бесконтрольно; а города, уплачивающие взносы в эту казну, являются уже не союзными городами, а подданными. Афинский флот, построенный на средства союзной казны, держит отныне в повиновении не только персов и Пелопоннес, но и союзные города, афиняне бесцеремонно вмешиваются в управление союзных городов, они свергают там законную власть, когда та становится неугодной им, насаждают демократические режимы и посылают свои гарнизоны. Даже афинские суды начали судить граждан союзных городов за то, что те подговаривают своих соотечественников к отложению от союза с Афинами.

А пока Перикл продолжал:

— Избранным на должность или назначенным по жребию может стать каждый из вас — в этом суть нашей демократии. Все, таким образом, имеют власть над каждым и каждый — над всеми. Звания и должности у нас не распределяются по цензам и не отдаются на откуп одним и тем же лицам. Исключение здесь составляют только военные. Только они имеют право на смерть в бою за нашу свободу. Все граждане призываются к исполнению судейских обязанностей, а суды разбирают всё, что важно для нас.

Афиняне! Народное собрание доступно для всех. Экклесия и только Экклесия назначает должностных лиц государства, издаёт законы, решает вопросы о войне и мире и ведает всеми отношениями с союзниками и врагами. Эту работу облегчают вам на ежедневных обсуждениях пританы. Так станете ли вы возражать, если притану мы станем платить в день по одной драхме?

— Нет! — закричали афиняне. — Не станем!

— Пусть и все другие исполнители вашей воли получают вознаграждения за труд.

— Пусть!

После Перикла говорил Фукидид. И хотя в его словах было много правды, иногда горькой, его слушали плохо, то и дело прерывали криками и свистом. Только один раз, кажется, призадумались немного, когда он сказал:

— Сегодня Афины пляшут на спинах союзников и транжирят их деньги, а завтра союзники будут плясать на спинах афинян и отнимать у них последние крохи. Мы подаём миру дурной пример и будем за то наказаны богами Олимпа, для которых справедливость — главный закон!

Были и другие ораторы, которые не поддерживали Перикла — все из круга Фукидида.

— Он вас покупает! — кричали они, указывая на Перикла. — Он потакает вашей жадности, вашим страстям! Вы страшитесь тирании, а сами сделались тираном мира!

И всё же афиняне поддержали Периклов закон о вознаграждениях: они столь же сильно любили получать подарки, как и выслушивать сплетни. Но ведь это они, а не кто-либо другой, победили персов, усмирили Лакедемон и объединили весь эллинский мир. Они завоевали право на благодарность и на обеспеченную жизнь. Именно таков закон справедливости, установленный богами Олимпа, закон вознаграждения за пролитую кровь, страдания и труды. Впрочем, не забыт и другой закон, закон злых божеств.

Весь этот день Аспасия провела в мастерской Фидия на Акрополе. Она позировала скульптору, лепившему из глины статуэтки-эскизы для будущей Афины Паллады. Аспасия набрасывала на себя различные одежды, надевала шлем, брала в руки меч, щит, становилась то в свет, то в тень, принимала величавые позы богини и старалась придать столь же величавое выражение лицу. Фидий то усаживал её на сколоченный из досок трон, то заставлял опираться на меч или колонну, вырезанную из дерева. Он присыпал белой меловой пудрой её руки и плечи, набрасывал на неё золотистые шёлковые накидки, прикалывал к одеждам многочисленные броши с камнями-самоцветами, расставлял вокруг бронзовые зеркала, заставлял подмастерьев обмахивать её опахалами, чтобы шелка одежды естественно меняли складки. Она то чуть приоткрывала губы, то сжимала челюсти — по команде Фидия, разумеется. Поднимала и сводила на переносице брови, так, что между ними вспухал бугорок, широко открывала и щурила глаза, приподнимала и опускала плечи, иногда разговаривала с Фидием, если он ей позволял. В мастерской шла тем временем и другая работа: с десяток столяров строгали и сверлили деревянные бруски и клинья, отчего приятно пахло хвойной смолой и другой древесиной.

Мастерская Фидия была просторная и высокая — от пола, устланного досками, до потолка было не менее пятидесяти футов: ведь предполагалось, что и статуя Афины, которая будет собрана здесь, поднимется до потолка. Вверху было круглое широкое отверстие, через которое, как и через окна, прорубленные в южной стене, в мастерскую проникали солнечные лучи.

В пристройке к мастерской находились плавильные печи и кузница, откуда доносились удары молотков.

Аспасия спросила Фидия не без кокетства:

— Я хорошо справляюсь?

Он, увлечённый работой над очередной статуэткой, поднял на неё усталые глаза, потряс головой, как бы избавляясь от наваждения, помолчал, припоминая, наверное, о чём она спросила, по эху, оставшемуся в его ушах, и ответил:

— Ты хорошо справляешься. Когда б ты была раз в десять больше ростом, ты ничем не отличалась бы от богини: ни совершенством тела, ни совершенством ума.

— Но воля моя не могла бы повелевать вещами и людьми, как это происходит у богов: что ни пожелают, всё исполняется.

— Кто знает. Если бы вместе с телом увеличить в десять раз волю и ум, всё, возможно, было бы, как у богов. У бога всего много — вот в чём секрет божественной силы. Но ты оставайся так, как есть, — улыбнулся Фидий и отпил из чаши глоток вина — это было кислое вино, сильно разбавленное, для утоления жажды. — Такой ты мне больше нравишься. Да и не только мне, думаю. И чары твои почти божественны — сбывается всё, чего ты пожелаешь... Прислушайся. — Он показал пальцем на дверь. — Всё стучит, всё гудит — работают кузнецы, каменотёсы, скульпторы, визжат пилы, звенит металл, грохочут по камням колеса, визжат полозья, подают команды каменщики, свистят шлифовальные доски.

— Да, я слышу, — сказала Аспасия. — И что?

— Всё это началось с того дня, как ты поднялась на Акрополь. Мы все хотели этого — но было тихо. А ты пришла — и всё задвигалось. Смотри, не я командую строительством, а ты.

— Это воля Перикла.

— И твоя. Воля Перикла в твоих словах. От твоих слов задвигались камни и вспыхнуло пламя в плавильных печах. Я сказал себе: «Только эта женщина должна быть образцом для моей статуи. Потому что эта женщина — сама богиня».