«Вечер интернациональной дружбы. Молодежный коллектив из Ленинграда. В программе – песни рабочей молодежи и профсоюзного движения рабочих Ливерпуля и Чикаго».

Такую наглость мог учудить только Яктык.

Лидия Владимировна выдохнула, как перед прыжком в ледяную воду, и чётко простучала в дверь – «та-ттата-та-ттата-та-та». Дверь открылась тут же.

– Здравствуйте, – на неё смотрел какой-то весёлый грузный мужик, старательно пытавшийся изобразить серьёзность при виде незнакомки. – Музыкальная школа сегодня закрыта, – он справился с пляшущими щеками и добавил уже совсем угрюмо: – Закрыто, мамаша. Расписание на стенде.

Лида с ледяным спокойствием сняла очки, аккуратно положила их в сумочку и двумя руками вцепилась в лацканы пиджака Яшки Соймина.

– Послушай меня, Джекки, – ласковый шёпот Лиды впился в уши несчастного. – Джекки, если ты, стервец, сию секунду не предложишь даме снять плащ, я тебе уши оборву.

Яшка выпучил глаза. Он что-то такое слышал про Тимофееву, ребята врали разное-невероятное про старые времена, но наглое «Джекки» опрокинуло его уверенность. Ещё открывался его рот, а Лидия Владимировна уже повернулась к нему спиной и стряхнула плащ одним царственным движением.

– Закрой рот, Джекки, муха залетит, – таинственно шепнула она. – Джекки, позови Джорджа-Два.

У Яшки заболела голова. Это было слишком.

– Я… Я сейчас. Подождите. Сейчас.

– Яша, – смилостивилась Лида, – Яшенька, пулей скачи к Жорке и скажи, чтобы он сию же секунду был здесь.

И стала поправлять прическу возле зеркала в ярко освещённом коридорчике. Привычным материнским взглядом она отыскала рисунки Катеньки, пришпиленные на стенде «Наши отличники». Улыбнулась. Гул человеческого муравейника заставил её сердце биться чаще. Но оно не болело ни капельки. Всё было здорово.

Из-за спин, плотно забивших вход в большой зал, показалась сначала рука, потом плечо, потом протиснулась половина Жорки, потом весь Жорка выбрался на свободу, улыбнулся до ушей и подбежал к ней. Чёрный костюм, белая рубашка и галстук… Мама моя родная! Настоящий «вырви глаз».

– Господи! Лида!.. Лида!

– Привет, Джордж, – она обняла Жорку Филиппова и поцеловала в щёку. – Ты когда приехал?

– Господи, Ли! Ты здесь! Ты снова с нами! – Джордж-Два даже подпрыгивал на месте. – Ли! Да, конечно, сейчас. Сейчас всё начинается!

– Что начинается? – Лида засмеялась, видя, как этот уже совсем взрослый мальчик скачет от радости.

– Ли! Так свадьба же! Алёшка женился вчера! Ну, пойдём, пойдём скорее! – они подошли к плотно сдавленным спинам опоздавших. – Так! Лейдиз-н-джентльмен! Мадамы и мусью! Товарищи и товарищи, агенты и агентухи! Пропустите почётную гостью!.. Яша, – добавил Жорка на ходу. – Яша, закрой рот, мозг просквозишь.

Что Яша и сделал. Послушный мальчик.

Тесно сгрудившиеся в проходе и в самом зале первые модники и модницы Зареченска чувствовали себя явно не в своей тарелке. По великому секрету, по страшной просьбе, до слёз и истерик доходя и доводя, они прознали о каком-то необычном собрании, на которое всё утро сверхсекретно собирались их старшие братья и сёстры, тётушки и дядюшки.

А теперь, стоя за спинами своих старших родственничков, они только шептались. Могли бы – уши прижали. Потому что в зале хозяйничали и вовсю распоряжались странные дядьки лет тридцати, неумолимо раздвигавшие шестнадцатилетнюю человеческую икру и выводившие вперёд своих чуть располневших, но от этого ещё более любимых королев. Не успели старшеклассницы прийти в себя, увидев величественный проход заведующей универмагом, как на сцену вышли музыканты («Это кто такой? Ну, вон тот, с саксом? – Ну, ты совсем дура? Это же Зильберштейн! Она про Зильберштейна не слыхала! Он же в Ленинграде! Это же его оркестр! Его же все знают!») и весёлый, высокий, очень загорелый дядька. («Слышь! Ты знаешь, кто это?! Мне брат говорил! Это же Винс! – Кто?! – Да ты совсем турок небесный! Это сам Винс! Ну, ты что?! Винс! Ну же, это тот, который “жидёныши”! Самый главный. Точно он!»).

Дядька взял микрофон и начал, чуть притормаживая, как молчальник.

– Друзья! Ребята! Как я рад вас всех видеть! Сегодня. Сегодня мы наконец-то сделали то, о чём мечтали пятнадцать лет назад, о чём говорили десять лет назад и что пообещали всего пять лет назад, – сегодня перед вами выступает оркестр Фила Сил-вера. (Фимка заулыбался – но не так, как раньше, растерянно и по-детски лошадино, а склонив голову, любуясь отражениями света на своём саксе, ожидая момента.) Прошу любить и жаловать музыкантов. За барабанами специальный гость – наш Джордж! (многие в зале охнули, узнав в хитро прищурившемся брюнете Гришку Жадова). Сегодня Фил Силвер составил особую программу – такую, которую мы бы составили, будь мы все вместе… Сегодня и день особый. А что за день – вы сейчас всё поймёте, – Яктык остановился, обвёл глазами всех, кого забыл, кого помнил, кого не знал, о ком мечтал – он на секунду запнулся о глаза Зоси, утонувшей в объятиях Алёшки, увидел за её спиной доверчивое, открытое, абсолютно счастливое лицо брата своего, сдержался, чтобы не зажмуриться, так его ударило в сердце счастье, которое он творил своими руками, счастье, которое он отдавал, дарил, отрывал от своего сердца, и широко взмахнул рукой. – Фил, твой час!

И вышел вперёд Фима Зильберштейн. Посмотрел вверх, словно через новенький потолок хотел увидеть стропила крыши, где он впервые распугивал летучих мышей воплями старенького саксофона, разбитого в первой же драке. Поправил идеально завязанную «бабочку», оглянулся на Джорджа. Тот поймал полувзгляд и замер с поднятыми палочками. Толпа замерла, не сводя глаз с этих палочек. Но начал Фил. Он как-то весь закинулся назад, потом резко, одним движением – вперёд – и на резком выдохе взял жалящую, пронзительную ноту – «Та-тта!» Тут же застучал Гришка, задудели Колька и Яшка, и над толпой рвано, широко и сильно рванул «Пп-око…» (Попоко… Покакопе… Спасите меня!), короче, «Попокатепетль-твист»! Видел бы, слышал бы этот звук Гуго Штрассер – настолько густо дудели три сакса и два тромбона – думаю, ему бы понравилось. Ещё бы!

Яктык, отбивая ногой сумасшедший ритм, настолько властно взмахнул растопыренной пятернёй, что толпа раздалась надвое, словно воды морские расступились по воле пророка. И навстречу сцене, совершенно головокружительно, не в силах оторвать глаза друг от друга, крепче всех нитей – нервами связанные – пошли-пошли «вышивать стилем» Алёшка и Зоська. «Та-ттата! Та-ттата! Та-ттата!» Зря, что ли, отлавливали они Маркку Киннунена, знаменитого на всю общагу таллинского твистёра?! Самым хитрым штукам научил моих будущих родителей белобрысый Маркку, скручиваясь в узел на прокуренной площадке пожарной лестницы. Но ни «Капранова», ни «Капкан», ни «Яма», ни даже «Европа» не видели такого твиста, который закружился в зале Старой кирхи. Потому что так танцуют один