— Sign, sign! — чирикали они наперебой, как воробышки.

Орест направо и налево раздавал автографы, ощущая себя воришкой, укравшим славу неизвестной «звезды». В сторонке бочком стояла Исида; она молча наблюдала, прищурив глаза и поджав губы так, что образовались морщинки. Под мышкой она крепко держала дамскую сумочку. Расправившись с поклонницами, Орест поймал её ревнивый пристальный взгляд, улыбнулся ей, пожал плечами.

— Ах, как тебя все любят! Невероятно! Что они хотели? — восклицала она, вцепившись в него руками.

— Не знаю, они с кем‑то перепутали меня, с каким‑то артистом, видимо…

Вспомнив, как он очаровал двух соотечественниц на прощальном банкете на корабле, она поинтересовалась, есть ли у него девушка в России. Орест простодушно ответил, что теперь у него не осталось ни одной.

— Ах, вот как! — радостно изумилась Исида.

Её обуяла щедрость, сердце распахнулось настежь, захлопали ставни, ворвался сквозняк. Если бы он сейчас попросил, она купила бы ему хоть что!

Пробираясь через толпы людей и торговые ряды по дороге в сад Уэно, куда они направились, чтобы посетить музей современного искусства, Орест задержался у прилавка уличного торговца кустарными украшениями.

— Я хочу кожаную тесёмку на шею, — по — детски произнёс Орест.

— Ах, этот ошейник? — переспросила Исида, указывая на широкий нашейный поясок с железными клёпками.

Торговец, молодой парень с длинными распущенными волосами, стал оживлённо рассказывать о своих безделушках. При этом его пальцы, унизанные серебряными кольцами с изображением пиктограмм и виньеток в египетском стиле, танцевали какой‑то балет.

— Нет, не этот, а узенький, — запротестовал Орест.

Они вошли в музей. В небесно — морской перспективе зеркальной стены билетной кассы напротив здания музея современного искусства медленно уменьшались две фигуры — мужская и женская. Ещё один шаг, ещё одно мгновение — и они сами, не ведая того, окажутся в зазеркалье, по ту сторону жизни, в великолепном склепе пластических произведений. Их обняла прохлада и сумрак.

— Эти постаменты напоминают императорские гробницы, — сказал по — английски кто‑то из посетителей.

Орест восхищался Роденом, Исида любовалась Орестом.

— Он настоящий властелин превращений! — шептал он по — русски, ни к кому не обращаясь.

— Что, что? — переспрашивала Исида.

Она бывала здесь и раньше, правда давно, но эти скульптуры стали оживать в её глазах только в присутствии Ореста. Исида поддалась его юношескому восторгу.

Он мысленно рисовал линии и светотени, исчезающие в камне, в форме то кариатиды, то Евы, то Адели. Они шли по залам от одной фигуры к другой, пока им не преградили путь.

— Свят, свят, свят! Что это такое? — примерно так запричитала Исида и, наклонившись над табличкой, прочитала: «Ворота ада».

От этих ужасов, вызывавших в памяти кинокадры атомной бомбардировки, она отступила назад и спустилась на первый этаж, где прежде её очаровала другая композиция — «Вечная весна».

В книге отзывов Орест обнаружил запись на кириллице. Он стал читать вслух:

— Мои руки прикоснулись к мрамору роденовских изваяний. Его скульптуры, как боги, ходили вокруг меня. Он наградил свои творения формой богов, воплощенных в камне. Они лежат, как живые среди мёртвых. Моя госпожа, владычица времени, открыла врата в это святилище, ослепляющее белым камнем. Я, как день вчерашний, вышел к свету нового завтрашнего дня…

Ничего не понимая, Исида воскликнула:

— Мне нравится твой язык, очень приятно звучит! Мне кажется, если скрестить японский с русским, то было бы красивей, нежели нынешний гибрид. Японские слова смешали с английскими, словно рис с гречкой. Я уже сама с трудом его понимаю, этот современный язык.

Её признание Орест оценил как «национальную самокритику». Они вышли из музея, солнечный свет затмил глаза. Вскоре на сетчатке глаз Ореста проступила картинка, словно негативное изображение превращалось в позитив. Послышался весёлый лай собаки, так похожий на густой добродушный голос Флобера. Кажется, вот он выскочит из‑за угла, подбежит к Оресту и лизнёт ладони; на секунду вспомнилась Марго в красном свете, когда она, склонённая над реактивами, проявляла на кухне чёрно — белые фотографии, сделанные фотоаппаратом «Зоркий-4».

Они возвращались пешком, по дороге зашли в магазин, купили велосипед. Её мальчик мигом оседлал велосипед, чуть не сшиб прохожего. Исида закудахтала, захлопала крыльями. Вернулись с экскурсии после трёх, утомленные и голодные. Орест достал с полки медальон, отряхнул пыль, протёр о колено, повесил на шею — вот для чего потребовалась ему эта тесёмочка.

Его тело гудело от усталости, а голова — от чужеродной речи. Он полез в офуро, чтобы немного расслабиться. Там он предался традиционному созерцанию своего глубокого пупка, окружённого чёрными волосками; затем — мыслям о симметрии бытия и асимметрии небытия. Этим размышлениям он порой посвящал свое время в ванной Марго; или на море, когда уплывал далеко от берега, ложился на спину и отрешённо смотрел в небо, испытывая сладостное чувство владения двумя безднами… В такие счастливые мгновения для него не существовало ни смерти, ни его самого, ни мира, ни времени, ничего — ничего.

На этот раз что‑то мешало ему сосредоточиться; в голове крутился калейдоскоп впечатлений. Где‑то на окраине сознания крохотным солнечным зайчиком вспыхивала мысль о Марго. Странно, что, добровольно выпустив Ореста из своих рук, она продолжала удерживать его в своих мыслях. Марго ожидала звонка, хотя уверяла Тамару Ефимовну, что вовсе не ждёт, но каждый раз, когда телефон вздрагивал от звонка, она тоже поддавалась его нервозности — сначала опрокинула бутылочку с лаком, затем уронила щипчики для маникюра…

Прошли дни, затем прошли недели. На ветках просыпались почки. Марго распускала свитер, связанный когда‑то для Ореста; она распускала не просто свитер, а все свои чувства, которые вкладывала когда‑то в это вязание, распускала часть жизни, воспоминания, ночи наслаждения. Это была её домашняя, можно сказать, кустарная психотерапия. То, что отягощало её сердце, она сматывала в толстый клубок пряжи. Из неё она свяжет себе новое платье, длинное, до пят. Таким способом она расправлялась с Орестом — каждой петлей на спицах. «На её месте другая женщина завела бы себе нового любовника». Эта расхожая мысль звучала голосом то мамы, то подруги, то ещё кого‑то.

Наконец пришёл Артур. Шумный, весёлый.

— В городе развелось столько нищих и калек! — начал он с порога. — Раньше их не было видно. Откуда они выползли, из каких щелей? Как в Токио! Да здравствует капитализм с человеческим лицом! Раньше нас им стращали на лекциях, внушали, что мы учим языки, чтобы могли защищать родной социализм перед буржуинами, ха!