Писатель. Это возможно. Я там свой роман опубликовал о колхозизации.

Лариса. Вот-вот. Я роман не читала, но фотографию видела. Так вот я и подумала, что, может быть, вы как писатель поможете. Обратитесь в инстанции, призовете общественность, ударьте, так сказать, в набат.

Писатель. Набат, набат. Где же он нонче, набат-то этот? Раньше-то, бывало, когда идешь по сельской-то местности, особенно если в светлое воскресенье или другой какой-то праздник, так от деревни до деревни тебя колокола встречают и провожают, поют, понимаете, на разные голоса. А колоколенки-то, колоколенки! Одна, понимаете, краше другой! Так надо же, все посносили! Троцкисты, военнопленные и другие нерусской национальности. Религия, говорят, опиум для народа. Нет, я не спорю, я сам человек партийный, я понимаю, что опиум. Но помимо-то опиума это ж душа народная жила в тех колоколенках и колоколах. А теперь что? Никаких тебе колоколен, никаких колоколов, только трактора, как вши, извиняюсь, ползают да фырчат: фыр-фыр-фыр. Землю железом давят, структуры почвы, понимаете, разрушают. Ах. (Безнадежно махнув рукой, пытается уйти.)

Лариса. Подождите, прошу вас. Я прошу заступиться за мужа моего.

Писатель. Это за Подоплекова, что ли?

Лариса. Так вы его знаете?

Писатель. Что значит знаю. Сидел тут, смотрел на выдумки на городские.

Лариса. Значит, вы все сами видели, вам и объяснять не надо. Помогите, я вас прошу!

Писатель. Чудной все же народ живет в городах. Ну как же я вам помогу? Я ведь ваших городских дел полностью не понимаю. Я в деревне живу. Сижу себе на сеновале, перышком поскрипываю. Ну иногда, понимаете, съездишь по делам в Москву, в Париж, в Лондон, в Коктебель, в Пицунду, и опять домой, в деревню, на сеновал. Надо же, понимаете, работать, дело свое делать надо.

Лариса. Но вы же писатель. Вы же совесть народа. Некрасов, помните, говорил: «Поэтом можешь ты не быть, но гражданином быть обязан».

Писатель. Как же, помню завет нашего классика и соблюдаю. И даже, отрываясь от своих непосредственных дел, по гражданской линии выступаю. За тот же Енисей бороться приходится, а также таежного гнуса спасать.

Лариса. Кого спасать?

Писатель. Комар есть такой, таежный. Он геологов ваших, городских, кусает, вот они и выдумывают, войну этому гнусу, понимаете, объявили. С самолетов его химией травят. А того понять не хотят, что природа без гнуса существовать-то не может. Я об этом и статью опубликовал в «Литературке». Не читали?

Лариса (виновато). Нет, как-то пропустила.

Писатель. Ну вот видите, роман не читали, статью пропустили, а про Подоплекова своего не забываете. (Пытается уйти.)

Лариса. Я статью вашу прочту. И роман тоже. Но помогите, пожалуйста.

Писатель (возвращается). Слушайте, а вы в Бога веруете?

Лариса. Не знаю. Не вижу нигде его присутствия. Да вы и сами говорили, что религия – опиум.

Писатель. Он-то, конечно, опиум. Но и опиум люди для чего-то употребляют. Да и о нравственной опоре надо подумать. Я хотя и коммунист и в партийном бюро состою, но крест всегда ношу на себе. Одно другому, я думаю, не мешает. Ведь в наше-то время научных всяких, понимаете, достижений и спутников глупо даже думать, что все создано из ничего и ни для чего. Даже дерево для чего-то, понимаете, создано. Поглощает углекислый газ и выделяет для нашего дыхания кислород. (Уходит.)

Лариса (выходит на авансцену). Ни от кого ничего не добьешься. Все заняты своим, все чего-то спасают. Даже какого-то гнуса спасают, а Подоплекова спасти некому. Если бы я была верующая, я бы помолилась. Я бы сказала: Господи, ну помоги же! Если люди не хотят помогать друг другу, для чего же ты их создал? Для того, чтобы поглощать кислород? И выделять углекислый газ? Чтобы деревьям было чем дышать? Чтобы таежному гнусу было кого кусать? Помоги же, Господи!

Гаснет свет. Сверкает молния. Раздается оглушительный удар грома. И опять вой сирены, шуршание шин и тревожный блеск мигалки. Сцена снова освещается, и на нее выбегает возбужденный Секретарь.

Секретарь (победоносно). Вы слышали! А прокурор все-таки умер!

Лариса. Не может быть!

Секретарь. Умер, умер! Точно вам говорю!

Лариса. Какое счастье! Какое счастье! Дайте я вас расцелую. (Обнимая Секретаря, плачет и смеется одновременно.) Спасибо вам. Спасибо.

Секретарь (смущенно). Ну что вы! Что вы! Я всегда рад принести хорошую новость.

Лариса. Но теперь-то уж все будет хорошо. Теперь-то, наверное, объявят амнистию и моего Сеню освободят.

Секретарь (освободившись от объятий). Не знаю, не уверен.

Лариса. Вы думаете, что нет?

Секретарь. Я просто не знаю. (Уходит.)

Лариса (одна). Неужели ничего не изменится?

Секретарь (возвращается, кладет ей руку на плечо). Ну ничего. Вот председатель умрет, и тогда все будет хорошо.

8

Сцена затемняется. Слышны приближающиеся звуки духового оркестра. Исполняется похоронный марш Шопена. Сцена высветляется. Обстановка крематория. В глубине те же портреты, но один из них – Прокурора – в траурной рамке. Появляется Председатель с траурной повязкой на рукаве. За ним Горелкин, Поэт, Зеленая и Терехин несут венки. За ними заседатели, Защитник и Секретарь вносят гроб, на котором большими красными буквами написано: «Прокурор»; за гробом идет Лариса, за ней появляется Рабочий сцены с молотком.

Председатель (командует). Так. Опускайте! Осторожней, осторожней, не наклоняйте. Вот так. (Выходит на авансцену.) Вот видите, умер. Слово для прощания с покойным предоставляется представительнице коллектива НИИ железобетонных конструкций товарищу Соленой.

Секретарь (в провод). Зеленой, товарищ председатель.

Председатель. Ну, Зеленой.

Зеленая выходит вперед. В строгом черном платье и в черном платочке она кажется выше и тоньше, чем обычно.

Зеленая. Товарищи, нас постигла тяжелая и невосполнимая утрата. Навсегда ушел Прокурор. Он был чуткий, заботливый и принципиальный товарищ. Он много внимания уделял нашему коллективу, в котором, если сказать честно, еще до недавнего времени процветала атмосфера благодушия, ротозейства и головотяпства. Конечно, у нас еще есть некоторые недостатки, но мы их упорно и успешно изживаем. И за это за все наш низкий поклон покойному. (Читает нараспев, торжественно.) «Пускай ты умер, но в песне сильных и смелых духом всегда ты будешь живым примером, призывом ярким к свободе, к свету…»