Глава 9

Июнь 1973 года

Последний отпускной день клонился к закату. Солнце садилось, и приливные волны начали подкрадываться к ночи. Клочок песка, на котором они дремали, сокращался почти вдох за вдохом. Душный воздух припахивал зеленью мелкого пляжного кустарника, смешанной с солью моря. “В это время дня тут приятней всего”, – подумала Вайолет. Потная дневная жара позади, пригасла яркость, изумлявшая каждый раз, стоило выйти из тени; теперь свет лился вполнакала, как будто фотограф выставил его специально, чтобы польстить. Даже ее бледные ноги казались золотистыми в розовато-оранжевом свете.

Она проголодалась: они не ели с позднего утра, когда лениво позавтракали ломтями свежего хлеба с мягким крупитчатым сыром, политым местным греческим медом. К завтраку, помимо никудышного кофе, прилагались также восхитительно ароматные персики, каких дома никогда не купить. В животе у Вайолет заурчало, но настойчиво набегающая волна манила окунуться еще разок.

– Пойдем, – прошептала она и потянула на себя руку, которая раскинулась по песку, не поместившись на полотенце. – Последний всплеск на закате.

На мелководье легкие волны ласкали икры, как нежные поцелуи. Когда прохладный шлепок пришелся уже по бедру, Вайолет окунулась с головой. Вынырнула, отметив, как дрожит свет сквозь капли воды, и обернулась.

Он был там. Тоже золотистый.

Она все еще привыкала к тому, что волосы он носит теперь короче, и все еще сомневалась насчет усов. Но в янтарном боковом свете лицо Эла, вылепленное тенью и светом, выглядело эффектно. Отлично он выглядит. Греция им на пользу. Отпуск пришелся кстати.

Нынешняя весна в Лондоне далась нелегко. Вайолет никак не могла сподвигнуть себя на последний рывок перед защитой докторской диссертации. Ее тошнило уже от шекспировских героинь, Геро, Елены и Гермионы, не терпелось перейти к какой‐нибудь новой теме. И в Лондоне как‐то невыносимо много кишело народу, и вечно висла эта морось, соответствуя, вообще говоря, все более мрачному настроению нации.

Прошлой осенью Вайолет и Эл поселились вместе, и случилось это после того, как Тамсин с Джонни удивили всех, объявив, что помолвлены и перебираются на ферму в Девоне. “Надоело делить не только друг друга, но и наше пространство. Мы решились пойти ва-банк”, – заявили они. Эл воспользовался этим как поводом попросить у Гарольда денег на покупку квартиры, и засим последовал ультиматум: Вайолет вольна встречаться с кем хочет, но она переезжает к нему, иначе все кончено.

Вайолет решила, что время пришло. Ислингтонскую коммуну она любила по‐прежнему: и связанную с ней активность, и общую дележку всего. По-прежнему верила в “Матильду”. Но отношения с Лили остыли. Острый драматизм улегся, накал общения преобразился в нечто более ровное: да, стимулирующее, да, часто восхитительное, но также и тяжкий труд.

Когда дело дошло до ультиматума, Вайолет обнаружила, что не может в точности вспомнить, с чего вообще находила Лили такой неотразимой. Та все время перебивала и была не просто уверена в себе, но непреклонна. Все настойчивей требовала, чтобы Вайолет отказалась от своей бисексуальной неразборчивости, полностью перешла в лесбийство. Но для Вайолет требование бросить своего парня, потому что “спать с врагом значит деятельно поддерживать патриархат” становилось лишь стимулом отточить свое упрямство до блеска.

Та свобода, которую Вайолет обрела, оставшись в “Матильде”, дорого сказалась на ее отношениях с Элом. Оказалось, что лада, который был у них раньше, никогда уже не вернуть. Она жила той жизнью, какой для себя хотела, за которую боролась, да и он открыто не возражал. Но теперь, проводя время вместе, они то и дело обменивались едкими мелкими укусами или бурно спорили ни о чем.

Переезд к нему казался разумным шагом. Они поселились в Уэстборн-парке, в очаровательном, пусть слегка обшарпанном доме с полусгнившей деревянной террасой, выходившей на канал, которую Эл и Джонни привели в порядок, когда погода позволила, а Вайолет заставила горшками с растениями и развесила там купленные задешево гамаки. Но если какие‐то из проблем возвращение к совместной жизни ослабило, все‐таки оно не решило их все, на что втайне надеялась Вайолет. Шесть месяцев уже миновало, но все ей было не по себе, будто некий жизненно важный орган внутри оказался опутан тонкой металлической нитью.

И не только в ней было дело: она заметила, что и у Эла челюсть напряжена, сведена с тихим щелчком, и тем это видней, что волосы больше не болтаются у него вокруг плеч.

Кроме того, когда он на весь долгий день отбывал в редакцию “РоСт: ЛДН” на другом конце города или отправлялся в командировку, чтобы взять интервью или внедриться в какую‐нибудь контркультурную группировку, собирая материал для своих хваленых длиннющих статей, Вайолет находила дом слишком тихим. В “Матильде” она привыкла к вечному гвалту на слабом огне: дети в саду, кто‐то на повышенных тонах спорит, у Лили, когда она что‐то варит, Арита[28] слишком громко поет, в певческом кружке разучивают гармонии. И поневоле вспоминались те времена, когда Вайолет еще жила в Абергавенни: чайник всегда на плите, вечно кто‐то забежал поболтать, все помогают друг другу с детьми. Всегда вокруг женщины в основном. Забавно, но тесная веранда дома в патриархальном Абере была куда ближе к “Матильде”, чем тот более традиционный стиль жизни, на который она согласилась с Элом. Пустой, одинокий дом.

Но она обещала никого туда не водить и не водила.

Лишь изредка Вайолет забегала в “Матильду” провести ночь с Лили – и то больше, пожалуй, из извращенного чувства долга (еще бы, после всего шума, который она подняла!). Выезжая на конференции, могла воспользоваться преимуществом отдельной комнаты в чужом городе. И еще была у нее клевая мужеподобная тетка, которая раз в месяц приходила на толковища за право на аборт в Тоттенхэме, после чего Вайолет, случалось, жадно с ней целовалась. Но, в общем‐то, это все.

Тем не менее нельзя было не признать, что по сравнению с Элом она вела довольно бурную жизнь. И не странно ли: ведь на самом деле у него для того имелось куда больше возможностей. На вечеринках она видела, как девушки – женщины – зависают от того, что он там говорит, или даже буквально виснут у него на руке. И все же, когда они подставлялись для поцелуя, Эл вежливо отстранялся. Она посматривала на это со стороны и терялась, радоваться ей или чувствовать себя виноватой.

“А может, он предается разгулу, когда меня рядом нет?”, – спрашивала себя Вайолет. Но таинственным образом знала, что не предается.

Однажды, на открытии какой‐то галереи, он не видел, когда она пришла, и это было похоже на просмотр старого домашнего фильма: там был Эл, двигавшийся свободно и непринужденно, уверенность в каждом кивке, в каждом бесполом, ласковом похлопывании по плечу, Эл, который так проходил по комнате, что люди начинали лучше к себе относиться. Позже,