Ни на что другое не нашлось уже ни эфирного времени, ни газетных колонок.

Между тем в полицейском управлении тихо, закулисно обсуждали, как наказать тех, кто допустил “убийство, которого могло не быть”. Поскольку тема дискуссии потенциально была опасна для имиджа правоохранительных органов, обсуждение велось за закрытыми дверями кабинета самого начальника полиции Майами. Последнее слово оставили за майором Марком Фигерасом, командиром всех следственных подразделений, который недвусмысленно обрисовал свои намерения:

— Я хочу знать абсолютно все, до самой последней детали.

Лео Ньюболд всерьез воспринял слова начальника и провел длительный допрос Малколма — Эйнсли и Дана Загаки, который записывался на магнитную ленту.

Эйнсли рассказал правду о поведении Загаки, но винил только себя: он не должен был отменять своего первоначального решения и допускать молодого детектива к работе в спецподразделении.

— Я совершил ошибку, — сказал он Ньюболду, — и должен понести наказание, которое заранее признаю справедливым.

Загаки же, напротив, пытался выгородить себя и даже обвинил Эйнсли в неумении четко сформулировать приказ. Ньюболд в этот вздор не поверил, что нашло отражение в магнитофонной записи.

Свой доклад вкупе с кассетой Ньюболд доставил майору Маноло Янесу, начальнику объединенного отдела по расследованию преступлений против личности, а тот передал материалы вверх по инстанции майору Фигерасу. Через несколько дней до сведения всех заинтересованных лиц были негласно доведены принятые решения.

Детектив Загаки получил выговор за “пренебрежение служебными обязанностями”, в виде штрафа удерживалась треть его должностного оклада и в довершение всего его разжаловали из детективов в патрульные полицейские.

— Я бы вообще вышвырнул сукина сына из полиции, — говорил потом Фигсрас Янесу, — но положение о государственной службе не позволяет. Пренебрежение служебным долгом в нем не считается непростительным проступком.

Сержанту Эйнсли вынесли выговор за “ошибки в работе с подчиненными”. Он воспринял наказание как должное, хотя прекрасно понимал, что выговор навсегда останется черным пятном в его личном деле. Но это совершенно не устраивало лейтенанта Ньюболда.

Явившись в кабинет майора Янеса, он попросил аудиенции у своего непосредственного начальника совместно с Фигерасом.

— Твоя просьба звучит слишком официально, Лео, — заметил Янес.

— Я здесь по официальному вопросу, сэр.

— Повод?

— Сержант Эйнсли.

Янес с любопытством посмотрел на Ньюболда, потом снял трубку телефона, переговорил негромко и кивнул:

— Хорошо, прямо сейчас.

Вдвоем они прошли в молчании длинным коридором и были препровождены секретарем в кабинет майора Фигераса. Выйдя, секретарь плотно закрыл за собой дверь.

— Я крайне занят, лейтенант, — сказал. Фигерас не без раздражения. — Что бы ни привело вас ко мне, давайте покороче.

— Я обращаюсь к вам, сэр, с просьбой пересмотреть взыскание, наложенное на сержанта Эйнсли.

— Он сам попросил вас об этом?

— Нет, сэр. Это моя инициатива. Эйнсли ничего об этом не знает.

— Решение принято, и я не вижу причин отменять его. Проступок Эйнсли очевиден.

— Он сознает это, и сам склонен более всех винить себя.

— Тогда за каким чертом вы здесь?

— Сержант Эйнсли — один из наших лучших сотрудников, майор. Отличный сыщик и руководитель группы. Полагаю, вам это известно, как и майору Янесу. К тому же… — Здесь Ньюболд запнулся.

— Договаривайте же, черт возьми! — не выдержал Фигерас.

Ньюболд поочередно посмотрел в глаза обоим своим командирам.

— Не так давно с Эйнсли поступили вопиюще несправедливо, о чем знают почти все в управлении. Полагаю, мы перед ним в некотором долгу.

На мгновение воцарилось молчание. Фигерас и Янес переглянулись; каждый из них отлично понимал, о какой несправедливости говорил Ньюболд.

— Я присоединяюсь к просьбе лейтенанта, сэр, — сказал Янес негромко.

— Хорошо, чего вы добиваетесь? — спросил Фигерас.

— Выговора без занесения, — ответил лейтенант. Фигерас ненадолго задумался, потом сказал:

— Согласен. А теперь оставьте помещение!

Ньюболд незамедлительно подчинился приказу. Наказание Эйнсли сводилось теперь к выговору, срок действия которого ограничивался девяноста днями, после чего никаких записей о нем в личном деле не оставалось.

Прошли еще недели, потом месяцы, и Элрой Дойл со всеми приписываемыми ему убийствами перестал быть центром внимания как для широкой публики, так и для сотрудников отдела по расследованию убийств. Интерес вспыхнул снова, когда в ходе судебного разбирательства давали свидетельские показания Эйнсли, доктор Санчес, Айвен Тешюун и другие участники событий. Потом присяжные вынесли вердикт “виновен” и судья приговорил Дойла к смертной казни. Еще через несколько месяцев о Дойле опять заговорили, потому что его апелляция в первой инстанции была отклонена, а сам он отказался от подачи новых прошений о помиловании, что позволило окончательно назначить дату казни.

Затем о Дойле вновь забыли до того самого дня, когда сержанту Малколму Эйнсли позвонил из Рэйфордской тюрьмы отец Рэй Аксбридж.

Странное дело — всего за восемь часов до того, как ему предстояло закончить жизнь на электрическом стуле, Элрой Дойл пожелал встретиться с детективом Эйнсли…

Элроя Дойла привели в скудно обставленную комнатушку без окон. Он выглядел бледным, с осунувшимся лицом. Этот человек, сидевший на привинченном к полу стуле, закованный в кандалы и наручники, являл собой такой разительный контраст с драчливым здоровяком Дойлом из недавнего прошлого, что Эйнсли даже засомневался поначалу, тот ли это матерый преступник, для встречи с которым он сюда приехал. Впрочем, свойственная Дойлу манера себя вести быстро развеяла эти сомнения.

После того как по настоянию Дойла из комнаты вывели отца Рэя Аксбриджа, здесь воцарился покой. Дойл опустился перед Эйнсли на колени, а в воздухе все еще звенела последняя фраза лейтенанта Хэмбрика: “Если вы вообще хотите успеть его выслушать, делайте, как он просит”.

— Сейчас совершенно не имеет значения, когда вы последний раз ходили к исповеди, — сказал Эйнсли Дойлу.

Дойл кивнул и ожидал в молчании. Эйнсли знал, чего он ждет. Ненавидя сам себя за эту клоунаду, он произнес:

— Да пребудет Бог в твоем сердце и на устах твоих, чтобы ты мог искренне покаяться в своих прегрешениях.

— Я убивал людей, святой отец, — сразу же выпалил Дойл.

Эйнсли подался вперед.