— Я же говорю, что ничему хорошему не научишь. Может, я поэтому и несчастлив, что ты учил?

— Я тебя, кстати, познакомил с Викой.

— Очень приятно. Максим, ты будешь бороться сейчас за равные права с Викой или нальешь и мы выпьем?

— Выпить — с удовольствием, а закусить — с еще большим.

— Узнаю брата!

— Брата — узнаю!

Я запиваю водку шампанским.

— Ты единственный, кого я видел, кто так делает. Как ты можешь?!

— Легко, — говорю я и вспоминаю оригинал.

Дамы возвращаются. Я вижу у Веры свежую помаду на губах. У нее красивая прическа. И вся она расцветшая, зрелая женщина. Но Максим себя ведет настолько дружески и отдаленно, что вызывает у меня сомнения в успехе знакомства и нашего предприятия.

Подходит метрдотель и, почтительно склонившись, тихо спрашивает: «Что будем заказывать?» (Только врачи и метрдотели обращаются к вам в третьем лице. Надо будет провести эту аналогию Максу.) Под общие крики болельщиков и одобрения я заказываю жареных куропаток. Хотя уверен, что их никто из них никогда не ел. Но как звучит!

Лита на вершине счастья и смотрит на меня восторженными глазами. Я задумчиво закуриваю «Мальборо», Максим предлагает Вере, и они следуют моему примеру.

— Чем молодые собираются заняться летом? — задает джентльменский вопрос брат. Джентльмены говорят только о пустяках.

— Не представляю.

— А Лита? — продолжает галантно он.

Она вдруг смущается.

— Я, как Алеша…

— Моему брату можно только позавидовать, — стандартную фразу-клише говорит он. Как напрасно я не вник в ее смысл…

Остаток вечера мы проводим в приятном: в разговорах, выпиваниях, улыбках, восклицаниях. А некоторые… Однако что-то я пропустил. Но понял это довольно поздно.

Наутро я просыпаюсь с новой женщиной: головной болью, которой у меня никогда в жизни не было. Теперь мне придется неделю расчищать «закрома» Марека за банкетный стол в «Архангельском». Я даже не знал, что это считалось, как банкет. Работать, чтобы оправдать…

Лита была счастлива, что я нуждаюсь в ее помощи. Хотя на данном этапе я мог все сделать один.

За неделю мы заработали кучу денег, и я заставил ее какую-то часть взять себе. У нее был абсолютный дар к коммерции. Она из воздуха создавала деньги.

— Это потому, что ты рядом, Алешенька, — говорит она.

Она готова была отдать за меня и жизнь, и душу. Я готовы был отдать жизнь, что бы в моей душе не было всего того, что связывалось с именем Лита.

(Отдать душу — дьяволу. За это…)

Я виделся с Литой крайне редко. Я почему-то всегда уворачивался, оттягивал, откладывая свидание с ней. Как будто была какая-то преграда. О, она была. Было страшное препятствие, которое я не мог никогда переступить.

Суд, который никогда не состоялся, месть, которая не была осуществлена, насильники, которые ходили на свежем воздухе. Возмездие не было воздано.

Я часто думал о следователях, следствии, несостоявшемся наказании, я не мог понять, как все это получилось. Как такое произошло. Где же правда, истина? Где честь? Все испохаблено, испорчено, порушено, разломано, исковеркано — и с этим жить всю оставшуюся жизнь. В этом. Нести на сердце и на душе. А дальше? Что дальше?

Она сидела и — целыми днями — ждала моего звонка. Лита всегда готова была вылететь навстречу в любое место, в любую минуту, в любое время дня и ночи. Она всегда была накрашена и одета. Она ждала…

Чаще мы встречались обменяться пакетами, вещами. Я старался находить причины, которые как-то оправдывали мои свидания с ней. Мне казалось, это не так преступно. Встречаясь с ней, я чувствовал, что совершаю преступление. Я не мог избавиться от этой мысли.

Иногда, когда родители были на работе, она заезжала ко мне домой. Заходила и замирала, вся затянутая, тщательно одетая, изумительно накрашенная. И ждала моего взгляда — моей оценки.

Я запирал дверь, надевал цепочку. До прихода родителей оставалось три часа. Я раздевал ее механически. Невозможно неделями было жить без женщины. Летом гормоны выделяли много лишнего… Гормоны «играли». Все било в голову. Раздев ее, я рассматривал ее тело, кожу, грудь, живот, лобок.

Я представлял, как тот член с залупой влезает в нее. Вталкивается, сминает ее половые губы сначала, а потом они разминаются и обхватывают его. Скользя… И как этот член устраивается, начинает двигаться, разбухает, вгоняясь в ее…

Вот о чем я думал, глядя на прекрасное в — изгибах тело. Разве об этом думают в такой момент?.. Это была патология. Во всем была одна патология.

У нее была высокая выточенная шея. Она протягивала руки к моим плечам и подставляла мне губы. Я никогда не целовал ее рот. Моим избавлением — была ее прекрасная шея, к которой я прикасался губами, как будто целуя. Лита целовала мое лицо, грудь, живот. Сжимала судорожно руками. Мы не ложились на диван, а шли в ванную. Я избегал ложиться на диван… Я был возбужден, но не ею, а вообще. Это было преступное возбуждение. Она садилась на меня. И делала какие-то движения. И делала летательные или летающие движения. Я научил ее. А может, и не я… Происходил оргазм, который затрагивал только низ, но не верх: не тело, не мозг. Мозг мой не мог выключиться. И отключиться. Он все время обдумывал, как она была с другими.

Но это была только одна из причин, по которой я избегал встреч и сексуальной близости с ней. А с другой стороны — опять патология, — меня тянуло увидеть, услышать ее, когда ее не было. Когда я был один. Но только она появлялась, я не хотел, я не желал, чтобы она была рядом. Я психовал, желая, чтобы она исчезла.

Иногда, вспылив и наорав (я теперь орал на нее, терпения не хватало) из-за какой-то принадлежности в туалете, тут же отправлял ее домой. Она плакала, умоляла простить, клялась, что этого не повторится, но повиновалась. И медленно уходила, задумчиво переставляя свои стройные ноги. И в этот момент я не хотел, чтобы она уходила.

Я не мог ей объяснить, что эта деталь или штрих напомнили мне о ее поездке, танцах, курении, езде на коленях — изнасиловании. Что-то мне всегда напоминало. И естественно — она сама. Ее манеры и поведение. Хотя она старалась вести себя идеально. В ней была скрыта и спрятана моя патология. Я хотел ее видеть, но, как только она приезжала, уже не хотел. Я одновременно желал и не желал, чтобы она уходила. Это сводило с ума. Я реагировал на ее тон, слова, интонации, манеру, походку, взгляд, лицо, косметику, платье, туфли, шаг, постановку ноги, движение бедра. Меня могло взбесить, как она держит мороженое. Что-то это мне напоминало… Или распечатывает плитку шоколада. Внутри затаилось и сидело дичайшее раздражение, с которым я не мог справиться: на нее, на весь мир, на себя. Я бесился, что не могу от нее избавиться. Это было какое-то сумасшествие.