– Ну, а я что говорил-то? Посейчас в крепость ее приведем. Может, нам с тобой какая-никакая награда за лазутчицу эту выйдет. А ну-ка, вяжи ее, Гриня!

Оба стрельца, бросив оружие, разом кинулись на девчонку. Вмиг заломили руки, связали за спиной. Справились!

– Ага, наградят вас, сволочей, как же! – безуспешно пытаясь вырваться, озлилась Лекса. – Обоих. Посмертно!

– Ты гляди, дядько Гнат, – она ишшо и ругается!

– Она и есть – лазутчица!

– Сами вы лазутчики, – сверкнув глазами, девушка решительно уселась в траву, скрестив ноги. – Никуда я с вами не пойду. Если хотите – на руках тащите.

– Дядько Гнат, может, ее, от греха, пристрелить лучше!

– Я те пристрелю! – Старшой погрозил напарнику кулаком. – Воеводе в крепость приведем. Глядишь – полтину получим! Али целый талер.

– Талер, ага, – презрительно отмахнулся Гриня. – У нас, в Ладоге-то, когда последний раз жалованье видали, а? Вот тот-то и оно, дядько Гнат! Никто нам за нее ничего не даст, зря промучимся только. Лучше уж пристрелить, али сначала… того… Девка она ничего вроде… Только тощая больно!

– Можно и так, – согласившись с неожиданной покладистостью, дядько Гнат оценивающе глянул на пленницу. Даже руку протянул – пошупать грудь.

Этого уж Лекса не выдержала, извернулась, впилась в ладонь зубами…

И получила по лицу кулаком. От Грини. Хорошо, еще не со всего маху… однако для юной хрупкой девушки хватило и этого. Так в кусты и полетела…

– Нет. – Дядько Гнат, казалось, ничуть не обиделся. – Ну, ей-богу ж, она не наша. Ты что, Гринь, не видишь, что ли? Наши-то девки – скромные, так себя не ведут. Со свейской стороны она. С Ниена-города, с Невы-реки пробралася!

– С Невы? – Помотав головой, девушка потрогала языком разбитую губу. – Ну, вообще – так. Где-то рядом.

– От уже и призналась! – потер руки Гриня. – Ну, что, дядько Гнат? В крепость поволокем?

Старшой неожиданно осклабился, показав редкие гниловатые зубы:

– Не поволокем, паря – погоним!

– Погоним?

– Посейчас крапивы нарвем, подол от платья отрежем. Побежит, как миленькая. Поскачет!

– Эй вы, погодите с крапивой! – испугалась Лекса. – Я и так пойду, куда скажете. Ладно.

Пошли. Зашагали по тенистой лесной дорожке. Впереди – молодой стрелец Гриня с пистолем, за ним – Лекса со связанными позади руками, ну а уже за ней, с ружьем на плече, старшой дядько Гнат. По лесу шли недолго, выбрались на широкую, идущую вдоль Волхова, дорогу, по ней дальше и пошли, время от времени здороваясь со встречными крестьянами. Кто-то с косами, кто-то с граблями. Кто-то шел пешком, кто-то ехал на телеге – вез сено или снопы, Алексия в сельском хозяйстве не особенно-то хорошо разбиралась.

– Что за девка-то с вами, Игнат? Ведьма, что ли?

– Не-а, не ведьма. Лазутчица свейская.

– Плохо. Была б ведьма – на посаде б сожгли, так, может, послал бы Бог дождичка.

Заслышав такие слова, пленница скривилась. Вот ведь, куда ни кинь, везде клин выходит. И эти собрались сжечь!

– Спасибо вам, добрые люди!

– Молчи, вошь свейская! Иди-иди давай!

– Да не свейская я…

– Да, не свейская. Хранцузская! – это уже сказали не стрельцы, это уже в крепости, в Тайницкой башне, заявил некто Ефимий, сыскного приказу дьяк. Именно так, прежде чем начать допрос, представился Алексии сутулый малый лет тридцати, с длинными нечесаными косами и сальной бороденкой.

– Воеводе-батюшке некогда тут с тобой, дшерь, возиться – свеи поджимают, хранцузы твои.

– Да что за французы-то?

– Будто не знаешь? – прищурился дьяк. – Отряд Делавилля Петра. Ну, по-вашему значит – Пьера. Свейского короля наемники. Супротив боярства нашего и королевича Владислава Жигимонтовича воевати пошли!

– Ага, ага, – Алексия помотала головой. – Владислав Жигимонтович, говорите? Королевич? Значит, вы – не за русского батюшку-царя?

– Так нет же батюшки царя, дева! – с деланым равнодушием развел руками дьяк. – Последнего, Василия Шуйского, – в монахи постригли. Одни самозванцы остались, ага! Вор на воре. В Тушине – вор, да во Пскове… да много еще где. Да еще ваши, свеи, воду мутят, с наемниками своими… А мы – не под королевичем, а за воеводу Новгородского Иван Михайловича Салтыкова. А уж он знает – за кого… Ну, что глаза пялишь? Давай, признавайся, зачем в Ладогу пробиралась?

Обмакнув в стоявшую на столе чернильницу настоящее куриное (!) перо, Ефимий разложил перед собой лист желтоватой бумаги и витевато-старательно вывел:

– Признает, что явилася народ прельщать речами…

– Ого как! – неприятно удивилась девчонка. – Это что ж такое значит – прельщать?

– А заодно – высмотреть в крепости всех караульщиков, пересчитать все тюфяки да пушки, большие и малые…

– Ну ты прям журналист, Ефимий!

– Чего-чего?

– Перо, говорю, у тебя бойкое. Интересно, чего еще напишешь?

– Еще приказано было Пьером Делавиллем отравить все колодцы… – выводя буквицы, вслух читал дьяк. – А тому сие приказал сам Якоб Делагарди, воевода свейский, королевича Владислава и государей российских наиглавнейший враг…

– Ну, ты про врага-то загнул, – подойдя ближе, Алексия по-свойски уселась на край стола, внимательно высматривая, обо что развязать стягивающие запястья веревки. Хоть какой-нибудь бы завялящий подсвечник бы был, что ли. Так нет! Окно-то распахнуто, а на дворе – солнце. Так и сияет, зараза, так и печет.

Обмакнув перо в чернильницу, Ефимий поднял глаза:

– Ты чего сейчас сказала-то?

– Говорю, все тут у вас враги. Кругом. Оттого и время такое… я даже про него в книгах читала. Называется – Смута, вот!

– Сама ты смута… Аще призналася, что супротиву царя нашего батюшки злоумышляла недоброе…

– Какого-такого батюшки царя, Ефимий? – ехидно осведомилась девчонка. – Это ты польского королевича Владислава в виду имеешь, да?

– Кого имею, того и в виду! – посадив смачную кляксу, Ефимий рассерженно глянул на лазутчицу. – Я гляжу, вольна ты больно. На том и попалася – у нас таких девок нет.

– А каких это таких? – повела плечом Лекса. Томно так повела, с подвохом, не иначе – в книжках старинных вычитала. Ну так, а что делать-то? Жизнь-то надо спасать от дураков этих! – Я что, некрасивая, что ли?

– Тьфу! – опасливо оглянувшись на дверь, дьяк перекрестился на висевшую в углу икону, засиженную мухами до полной непросматриваемости изображенного на ней святого.

– А хочешь, Фима, я тебя сейчас поцелую? Крепко-крепко! Глаза только закрой и…

– Сгинь!!! – подпрыгнув на лавке, резво, по-поросячьему заверещал дьяк. – Сгинь, пропали, прелестница! Господи, Господи… Помоги груз непосильный выдержати, помоги. Палачу-кату тебя посейчас отдам, прелестница гнусная!