Шорох-дуновение заставил его обернуться.

— Я специально не приняла снотворное, — сказала мама. — Здравствуй, сынок.

В АПН встретили прекрасно.

— Всем привет! — с редакционного порога приветствовал пишущую братию Саша.

— О, наш герой! — непритворно восхитился Волков и, углядев, что Саша хромает, добавил: — Садись, Сташевский, твой стол всегда свободен.

Махнул какому-то скромному очкарику, по-видимому, стажеру, и тот, смутившись, мгновенно испарился и очистил Сашин стул и стол. Саша сел.

Слева от него привычно лежала стопка чистой белой бумаги и копирка, справа чернел все тот же казенный, замызганный, со шнуром, перекрученным ожерельями, телефонный аппарат, по которому его когда-то заловила ГБ, а прямо перед ним стояла родная «Эрика» со все теми же сбитыми его пальцами клавишами, на которой он сочинил и пустил в жизнь столько шедевральных, никому не нужных статей под одними и теми же гениальными заголовками типа «Развивается и крепнет» или «Проверено временем», за которые получил и потратил столько гонораров, то есть народных денег. «Что, Санек, — мгновенно мелькнула в нем мысль, — стол и „Эрика“ у тебя есть, расположение начальства тоже имеется. Хочешь ли ты и далее трудиться в АПН на священной ниве пропаганды, чтобы не пыльно, долговременно, надежно и денежно, хочешь?» «Бр-р, — услышал он брезгливый ответ организма, — бр-р, нет, больше никогда», — услышал и подумал о том, что его организм, должно быть, перестроился вместе со всей страной.

— Ну, — гаркнул Волков, — расскажи народу, как там было?

— Там было интересно, — сказал Саша.

«Народ» окружил и задавал вопросы про то, что такое нынешний Иран и так ли уж страшен режим и сам дед Хомейни, и что за люди иранцы, и каковы персиянки — правда ли, что они так хороши, что не зря воспел их Есенин? «Все равно глаза твои как море голубым колышатся огнем», — прочла наизусть Наташка Кучина и тотчас полушепотом поинтересовалась у Саши, не привез ли он вкусных сигарет?

Саша старался отвечать «народу» подробно и с юмором до тех пор, пока Волков не отозвал его к себе, в интимное пространство своего начальственного стола, и, распорядившись остальным: «Все! Работаем!», продолжил с Сашей нешумную беседу один на один. Привет от Капышина и воспоминание об Афгане он почему-то воспринял с малозаметной боковой усмешкой, но в рассказ о Бюро, журнале и публикациях вник со всей серьезностью и даже задавал вопросы; всей прочей информации он, понятно, не получил и получить не жаждал. «Сейчас в отпуск?» — спросил Волков. «Сейчас в отпуск», — ответил Саша. Волков кивнул, но что означало сие понимающее или непонимающее кивание, знал ли Волков о том, что на самом деле произошло в Иране, или не знал, Сташевский так и не понял, а только подумал о том, как спасительны бывают для двух беседующих людей недопонимание и сознательный недоговор.

С блуждающим ищущим взглядом в дверь всунулся Орел; увидев Сашу, он чуть заметно боднул головой пространство и снова исчез как вид. Саша понял: дружок приглашает в курилку. «Черт, — рассеянно слушая Волкова, подумал он, — я снова начал много курить, значит, снова придется бросать. Обычная мужская жизнь есть приобретение вредных привычек и борьба с ними — и это все, более ничего. Кстати, не слишком ли долго я не бросаю привычку к ГБ?» Тотчас снова вспомнил: «сегодня, в полшестого» и взглянул на часы: время еще было.

Повезло: в пропахшем пространстве курилки Сташевский и Орел оказались вдвоем; остальные либо пером и словом продвигали в массы перестройку, либо отсутствовали на работе вовсе, либо священное время отравиться никотином для них еще не прозвенело. Саша приблизился за огнем к Толе и вдруг заметил, что товарищ изрядно пьян. Плотного крепкого Анатолия мотало, словно старого боцмана по палубе в шторм, и это было удивительно, странно и необъяснимо: если и отличало что-нибудь Орла перед остальными ребятишками, так только высокая его дисциплинированность, идейность и умение противостоять алкоголю. Накушаться в рабочее время! в АПН! где кругом секут глаза и подслушивают уши! О, для этого должна была быть особая причина. Впрочем, Саше было не до выяснения причин. Пока что они были вдвоем, но каждую секунду в курилку мог с жужжанием влететь журналюга-болтун, журналюга-любопытный или, того лучше, журналюга-стукач.

Толька — товарищ навек, Толька — друг, Толька сделал для Саши столько хорошего, что Саша Тольку не бросит, Саша Тольку спасет.

Крепко, словно капканом, сковал своей пятерней его локоть. «Ну-ка, пошли». «Пошли. Куда?» — мутно поинтересовался Орел. «На выход, Толян. На воздух. Куда-нибудь, лишь бы отсюда». «Не пойду», — сказал Орел и вывернулся из захвата. «Пойдешь, — сказал Саша. — Иначе сгоришь. Капнет какая-нибудь сука». «Пусть капнет. Сгорю. Может, я хочу». Говорить, убеждать, воздействовать на разум — бессмысленно. Саша снова повис на Орле и, что было сил, повлек его по коридору к лестнице. «Отвали, змей!» Толька ругался страшными словами, Саша молчал. «Отвали говно от жопы!» Саша молчал. «Думаешь, почему я нажрался?» — «Почему?» — «А, в том-то и дело». — «В чем, Толя?» — «Пошел ты!» — «Ладно, я пошел».

Вроде бы Саше удалось: по лестнице, благо был третий этаж, спустились без особо важных встреч. Вахтер в вестибюле, конечно, все просек, но выучку имел старинную, чекистскую, потому отвернулся, не в свое дело не полез.

Толик был дотащен до памятного скверика, где, как куль, упал на лавочку. Слава богу, обошлось.

— Дыши глубже, старичок, — сказал Саша. — Скоро тебе станет легче.

— Думаешь, почему я нажрался? — снова спросил Орел.

— Почему, Толян?

— Потому что ты говно, — сказал Орел.

— Согласен.

С пьяным — не спорь, с пьяным — соглашайся, помнил дворовые мудрости Саша. Он взглянул на «Сейку»: начало шестого. Время поджимало. Что делать дальше?

Ждать, когда Толька оклемается… Его можно оставить одного, только когда он отойдет, не раньше… Скорей бы, черт… Чаю бы ему или крепкого кофе, но где их на Садовой возьмешь?..

Сашу унесли мысли, не уследил, как Анатолий хищным движением зверя извлек из-за пазухи плоскую бутылку и мощно из нее глотнул.

— Нет, — сказал Саша, — так не пойдет.

Он сделал попытку выхватить бутылку из дружеской пятерни; схватка была яростной и скоротечной, словно встречный бой; стекло вынырнуло из жаждавших его рук, описало в московском воздухе пируэт, шлепнулось на асфальт, прекратило существование и растеклось темным пахучим коньячным пятном. Обдав друга перегарным зловонием, Анатолий захохотал ему в лицо вызывающе-гадко, ядовито и удивительным образом напомнил Саше Кизюна. Саша понял: друга требовалось срочно отправить домой.

— Сиди, — сказал он. — Сейчас такси поймаю.

Орел кивнул.

Но не успел Сташевский отойти к мостовой и требующе-умоляюще поднять руку, как Толя вскарабкался на ноги и с героической песней, словно в атаку, бросился на Садовую, в стремнину безжалостных машин.