— Пей, — сказал Саша. — Чокаться не будем. Поминки.

— Позвольте спросить: какие? За что пьем?

— За встречу. Фронт без линии фронта, помнишь? Поминки по тому же поводу.

Альберт хмыкнул; картинно приложил бокал к губам и, вытянув из бокала драгоценную влагу, с удовольствием закрепил ее тончайший вкус нежным армянским абрикосом.

Изменения начались с ним еще в машине; чуткий и пластичный, он быстро прочувствовал, на чьей стороне отныне сила, и сообразил, что с нищенским своим пенсионным довольствием не прочь этой новой силе послужить. Все сказки о неподкупных чекистах имеют свой срок давности и испаряются со временем, как спирт в открытой бутылке. Но это, в его понимании, вовсе не означало, что прежние годы, прежние дела и прежние секреты должны быть теперь разоблачены и осуждены. Он отполз, он занял новую линию обороны, но сдавать сражение не торопился.

— Пей, — сказал Саша, снова разлив коньяк. — Знаешь, как я про себя тебя называл? «Сучий пробор».

— Почему «сучий»?

— Не знаю, но, по-моему, точно. Пей.

Выпили.

— На проборе ты и прокололся, — сказал Саша, — признал. Имя! Назови настоящее имя!

— Допустим Николай.

— Допустим, все равно правды не скажешь. Коля… Коленька, сучок. Я тебя так ненавижу, что даже люблю. Пей!

— Может, хватит?

— Понимаю. Коньяк не кровь, много не выпьешь. Пей!

Через полчаса оба захорошели, но Саша кивнул метрдотелю, и новая бутылка коньяка сменила опорожненную.

— Выпьем, Коля, — сказал он. — За тебя, за Сухорукова, Костромина, Кузьмина, за всю вашу братию, за то, чтобы вы навсегда исчезли. Чтобы не пахло вами больше на этой земле!

— Извините, нереально. Я не у дел, но силы наши не иссякли. Мы будем всегда, потому что мы нужны. А выпить можно.

Выпили.

— А тогда, Николай, — сказал Саша, — выпьем за тысячи тех, у которых вы отняли нормальную жизнь. Которых запутали, запугали, обесчестили, заставили стучать и подличать…

— Не, за это с вами я пить не буду…

— …которых лишили работы, друзей, любимых женщин, семьи, страны, которых заставили ненавидеть и презирать самих себя…

— Не буду я.

— Пей! Насильно волью!

— Не хочу.

— Почему так, Коленька?

— Потому… Потому что мы вместе с вами делали эту работу. Вместе.

— Ах ты… поросенок!.. Кто ты и кто я!

— Извините, вы — один из нас. Подписали бумагу о сотрудничестве. Добровольно, никто силой не принуждал. Тратили наши деньги, вербовали агентуру, поставляли регулярную информацию, извините, распутничали с девчонками, пользовались льготами, получали призы, благодарности. Словом, работали… Мы все — вы и мы хотели как лучше. Вы старались и мы старались — не наша вина, что рухнула страна. Мы были в одной лодке, я в конторе, вы, так сказать, на местах… Так что, и вам, и мне лучше сидеть тихо и дуть в кулак… А то, извините, сейчас встану, расскажу народу обо всем — кто поверит, что вы не соучастник?

— Не вставай, фужерами закидают, на роже твоей написано, кто ты такой.

— Извините, на вашем лице жизнь тоже кое-что изобразила.

— Пошел вон. Быстро. Исчез!

Приказ был исполнен беспрекословно. На секунду вернувшись, Николай оставил на столе визитку и окончательно скрылся за дорогой портьерой.

Действие дорогого коньяка прекратилось, и неотвратимо наступила трезвость. Сухая трезвость под звуки родниковой музыки: пианист и юная скрипачка вживую играли Моцарта.

Сташевский обернулся и увидел себя в большом настенном зеркале напротив. Сытый пятидесятилетний загривок, зажиточная румяная тяжеловесность, хитрый взгляд глубоких глаз. Пригляделся пристальней, и в облике нынешнем проступил для него портрет другой: тонкая шея, кудри, честная бледность, наивные карие глаза.

Простая, где-то вычитанная мысль пришла ему в голову.

«Пыль времени осядет на события, и, в конце концов, будет не очень важно, что думают о тебе другие, но всегда будет важно, что ты сам, наедине с собой, думаешь о себе».

Незапятнанные черты юного портрета вызвали у него снисходительно-брезгливую гримасу; он мотнул головой, и видение исчезло.

Сташевский хмыкнул и вернулся к себе.

«Коленька, подумал он… Уел меня, сучий пробор, ткнул пальцем в душу… Ну, было по молодости, замазан. Исполнял и отписывал. Шпионил и вербовал. Сотрудничал всего четыре года, но наверняка целы архивы и где-нибудь, в золотом запасе, числится агент Шестернев, его достижения и благодарности…»

Он снова выпил, и вдруг губы его тронула улыбка, сентиментальная и благодушная, с какой люди вспоминают далекие берега, канувшее время и события, ставшие с годами незабываемыми.

«Коленьки, вашу мать, соучастники… сколько вас таких? Вы, конечно, большие кровососы и циники и помучили меня прилично, но я говорю вам спасибо. Вы, ребята, многому меня научили. Если бы не ваша школа, я бы не поднялся и не достиг. Неважно, с чего у меня началось, важно, чем кончилось».

Он поднял палец — в мгновение ему было подано меню.

«А может, для фана еще раз с коленьками поработать? — размышлял он с усмешкой, выбирая себе еду. — Внести, так сказать, вклад на современном этапе? А что? Опыт имеется. Не возьмут? Куда денутся?! Что, им сейчас бабули не нужны? Не бывает такого. Если артачиться будут, я их инвестициями затопчу, да я всю их контору куплю — сколько она сейчас стоит на рынке? Десяток приличных Поленовых, больше? Не вопрос. Пусть радуются и ждут».

Сделав заказ, взглянул на «Патек Филипп», моргнувший желтым глазом на запястье правой руки. До совета директоров корпорации оставалось два часа. Он еще успеет заморить червячка и даже отдохнуть в номерах на втором этаже. Мог бы потом махнуть на теннис — к сожалению, не получится, не ехать в компанию сегодня было нельзя: рассматривался вопрос о контрольном пакете, требовалось кое-кого сманить на свою сторону, а кое-кому врезать.

Водитель Петр, осторожно заглянув в зал, отметил, что хозяин обедает с аппетитом.

КОНЕЦ