возвышенных придворных речей, целыми днями болтая с солдатами-птицами, разнузданными и неотёсанными.

Мои бойцы спешились, и конюшие Светоча Справедливости увели коней; прислуга женских покоев, сияя золотым шитьём, гранатами в ушах и на шее и бриллиантами в перстнях, подсунулась помочь моим наложницам спуститься с повозки. Женщины выглядели польщёнными, но Молния и маленький евнух, не подпустив здешних близко, сами подали руки сначала Сейад с младенцем, потом Яблоне и встали с двух сторон от них, как стража.

– Лучезарный ждёт, – напомнил Туман.

– Ты собираешься отправиться в покои Светоча Справедливости со всей своей свитой? – живописно поразился Орёл. – И с шаманкой?

– Да… – сказал я сколь возможно рассеянно. – Она – нянька моего сына. А что?

Орёл пожал плечами и сделал рукой приглашающий жест, а его рабы распахнули перед нами резные створы дверей в покои Лучезарного. На широчайшей лестнице лежал раскатанный алый шёлк. Я ступил на него, Яблоня и Молния пошли за мной мелкими шажками, так, будто долго репетировали этот выход; Сейад, укутав дитя чуть не с головой, семенила сзади точно так же, а евнух Одуванчик брёл рядом с Яблоней и глазел по сторонам, как деревенский мальчишка. Дворня отца тихонько хихикала у меня за спиной – это мне понравилось. В тот момент мне хотелось бы казаться смешным, а не опасным. Успею побыть опасным, услышь, Нут!

Мне и без того было неуютно и неприятно оставлять моих птиц. Только нежелание пугать Лучезарного и усугублять угрозу заставило меня расстаться с бойцами – в этих коридорах, в одиночку, всё время чувствуя всем телом сквозняки потайных ходов, я каждый миг невольно ждал удара в спину.

Тёмно-красный резной камень стен, шелково-гладкий, как яшма, с золотыми врезками, освещённый лампами в виде тюльпанов, источавшими золотистый свет и нежный запах курящихся благовоний, тёмно-красный камень пола, прикрытый великолепными коврами, то винного, то алого, то индиго-синего цвета, в извивающихся ветвях сложного узора… Прекраснейший из дворцов, кажется, пропитался кровью насквозь – глядя на это кровавое великолепие, об этом было трудно не думать.

Я шёл, вытянутый в струну тревогой, ощущая спиной беззащитность своих женщин, проклинал дворцовый этикет, запрещающий пропустить их вперёд, и слушал шаги и болтовню братьев, сопровождающих мою свиту, – но напряжение резко отпустило, когда холодные полубесплотные пальцы скользнули по моим щекам справа и слева, спереди назад. Их отец служил Светочу Справедливости, но они без разрешения служили мне, мои бесценные друзья, – и они сумели идеально дать понять, что контролируют обстановку. «Нас, как прежде, двое, – сказали они молча. – Мы по-прежнему тебя любим. Мы присмотрим за женщинами и малышом, не беспокойся».

Принцу с тех пор, как он стал взрослым, откровенно говоря, не полагалась бы такая охрана. Лучезарный давным-давно отозвал старика Чши; кто бы поверил, что теней-воинов и наследного принца может связывать детская дружба? Услышав слово «дружба», мои братья расхохотались бы до слёз – но мы же не люди, я и близнецы. Я – аманейе, нежить, и они – аманейе.

Мы, чудовища, попытаемся общими силами постоять за себя и за своих любимых в жестоком мире людей.

Тронный зал сиял и горел в свете тысяч свечей золотом и гранатами. Это золото и эти камни никогда не видели солнца; пещера дивной красоты и сказочного богатства, вырубленная глубоко в горе – вот что такое был этот зал.

Сановники Светоча Справедливости стояли на коленях у его трона, касаясь пальцами пола. Раззолочённая свора. От теней-стражей в зале веяло погребным холодом, несмотря на море открытого огня. В низком и глубоком кресле восседала госпожа Алмаз, древняя, как мумия, высушенная горячим песком. Золотая парча одеяния оставляла открытыми только старчески мутные глаза, полоску пергаментной кожи на лбу и коричневую тонкокостную кисть руки в рубиновых перстнях, придерживающую покрывало. Над госпожой Алмаз возвышался Лучезарный, сидящий на троне из яркого, как огонь, резного сердолика.

Золотая парча, шитая рубинами, тяжёлая, как стальные доспехи, золотой венец в рубиновом огне, хрупкие золотые цепи, сковывающие перстни с рубинами на царственных руках, завитая позлащённая борода и позолота на веках и скулах придавали Светочу Справедливости величественность храмовой статуи. При взгляде на него правильные подданные, вероятно, не могли думать в категориях «обрюзгший усталый мужчина на пороге старости» – они думали «Лучезарный», «Владыка Мира Подзвёздного» и «Столп Вселенной».

Братья преклонили колена; я поборол порыв подойти к отцу и поцеловать его руку: не знал, как он воспримет это. Госпожа Алмаз подняла на меня набрякшие веки без ресниц, вызвав у меня приступ жалости – моя бабушка, выкованная из закалённой стали…

– Явился, Ветер? – спросил Лучезарный глухо и хмуро.

– Жить для тебя, умереть за тебя, государь и отец, – сказал я, взяв прах от его ног.

Кажется, свита отца сочла, что эти ритуальные слова прозвучали дерзко.

– Эта маленькая родила тебе сына? – спросил он. Его лицо почти не двигалось.

– Да, Светоч Справедливости. – Я поклонился снова. Мне мучительно хотелось повернуться к нему спиной и обнять Яблоню – ей, очевидно, было отвратительно от этой пещерной тяжести приёма.

– Он с хвостом? – вдруг резко спросила госпожа Алмаз. Сановники вздрогнули.

– Кто? – спросил я машинально.

– Твой ребёнок! С хвостом он, Ветер?

– Да, он – птица! – сказал я так, чтобы расслышали все в зале. – Он, Огонь, мой сын – птенец аглийе. И он – твой правнук, госпожа Алмаз. И внук Лучезарного. И демон на четверть. А теперь я готов услышать любые слова в ответ.

Светоч Справедливости опустил глаза. Раскаивался ли он в этот момент в любви к моей матери? Ко мне? Враждебность источали пол и стены. И тут я услышал за своей спиной тоненький голосок Яблони:

– Лучезарному позавидовали бы все цари моей земли! Его сын – повелитель стихий, и внук будет повелителем стихий!

Все присутствующие на церемонии затаили дыхание, уставясь на сумасшедшую девчонку, а она подошла ко мне, прижимая к груди малыша, и за ней, шаг в шаг – её евнух, такой же безумный мальчишка, как и его госпожа. Только Яблоня улыбалась, я видел улыбку в её блестящих глазах, а евнух определённо был готов драться с царской стражей, если им вдруг отдадут приказ наказать мою бесцеремонную жену!

Наверное, я выглядел так же, как этот бедолага – во всяком случае, думал абсолютно то же самое.

– Что ты говоришь, женщина? – спросил Лучезарный потрясённо.

– Ой, – пискнула Яблоня и рассмеялась, а потом отвесила свой нелепый танцевальный поклон, показав крохотную вышитую туфлю из-под плаща. – Ой, мне так стыдно! Я поставила своего драгоценного мужа в неловкое положение и заподозрила Лучезарного в том, что он не рад