на свет, – но сонные видения прервала резкая боль в боку. Я открыл глаза и увидел солдата, стоящего надо мною со свечой; рассудив, что он пнул меня в бок сапогом, я поспешил сесть – не особенно, впрочем, надеясь избежать новых унижений и мерзостей.

– Монах, – сказал солдат с гнусной ухмылкою, – иди за мною, его высочество звали тебя.

Мои охранники загоготали злорадно; я вышел из кладовки, стараясь не хвататься за стены и держаться на ногах поувереннее. Не сомневаясь, что принц приказал расправиться со мною, я читал про себя отходную. Не могу сказать, чувствовал ли страх или только тупую усталость, отчаяние и злобу, тлеющую в душе подобно угольям.

На улице сделалось свежее и стояла такая густая темень, какой никогда не бывает летом у нас на севере. Меня и моего конвоира сопровождал молодой солдат с факелом; за рваным кругом света, бросаемым факельным пламенем, мрак стоял стеною – и только странные зеленоватые огонёчки, словно болотные блуждающие огни, реяли вокруг, как напоминание о неприкаянных душах.

– Что это? – спросил я бессознательно.

– Светящиеся букашки, – хмыкнул конвоир. – Иди быстрее.

Богатый дом, где, как видно, остановился принц со свитой, окружал обширный сад; окна ярко светились сквозь переплетения веток. Огненные букашки летали между дерев, чертя чёрный воздух своими зеленоватыми пламенами. Пахло розами, горелым и падалью.

Конвоир втолкнул меня в сени дома, не входя сам. Там другие солдаты схватили меня за руки и так дотащили до покоя, из двери которого падал свет многих свечей, слышались голоса и отчего-то нестерпимо тянуло мертвечиною.

Бенедикт, чья пропитая физиономия вся обвисла и посерела, выскочил мне навстречу со словами «Во имя Господа!», будто хотел показать, что считает меня братом, хоть и другого круга.

– Под Взором Господним, – отвечал я скорее машинально, нежели благочестиво, удивлённый без меры. С чего бы ему приветствовать названого отступника? Не он ли первый кричал ещё на корабле, что я забыл смирение и стыд, погрязнув в отвратительных и неназываемых грехах?

– Войди сюда, – сказал Бенедикт. Я вдруг заметил, что он весьма сильно испуган, и удивился ещё больше, но вошёл в покои принца.

Моим глазам предстало дикое зрелище.

Антоний сидел на сундуке, поджав ноги, с выражением раздражения и злобы – но детского раздражения и детской злобы, я бы сказал. К ним примешивалась беспомощность, что вовсе не было похоже на обыденное выражение принца. Свита Антония жалась к стенам; солдаты остановились на пороге.

Напротив принца, вперяясь в него глазами, стоял труп. Мёртвый раздулся и почернел, но я узнал по слишком коротким русым волосам и по камзолу континентального покроя, испачканным землёю и пеплом, барона Жерара, который иногда казался мне меньшим мерзавцем, чем прочие приближённые Антония. Воздаяние – не от мира сего, вдруг вспомнил я, и стыд окатил меня жаром с ног до головы.

Стыд – и жалость. Воздаяние показалось мне настолько чудовищным, что я тут же простил Жерара в душе своей. Лишение могильного покоя жесточе, чем адские муки, подумал я. Ему?! Почему же – именно ему? Есть ужасные злодеяния, о которых я не знаю?

– Монах! – окрикнул Антоний. – Хватит глазеть! Убери его отсюда!

Надо признать, он хорошо держал себя в руках. Я услыхал в голосе его и в словах обычную безапелляционную уверенность, что всё исполнится по его желанию сим же мигом – но глаза выдали спрятанный в душу ужас.

– Ты не командуешь выходцами с того света, – отвечал я резко. Мы как-то сравнялись; мне стал безразличен его мирской титул – а Антоний, похоже, даже не заметил этого.

– Ты-то что можешь?! – сказал он насмешливо.

– Замолчи и не мешай, – сказал я.

Впервые он, кажется, услышал мои слова, уставился на меня потрясённо, но замолчал. Бенедикт ткнул меня в спину, что я понял как предостережение, надлежит, мол, разговаривать с принцем более почтительно – но мне уже не стало дела до мирских приличий.

Я подошёл к мёртвому ближе, молясь про себя о его бедной душе. Он стоял ко мне боком; я окликнул его:

– Жерар, бедный мертвец, скажи, что лишило тебя благородного покоя могилы?

Кто-то из солдат хмыкнул и пробормотал:

– Как это он скажет тебе, мёртвый?

Но труп очень медленно повернулся ко мне и принялся вдыхать. Это вовсе не напоминало лёгкий вздох живого существа: бедный Жерар весь напрягся, выпучил глаза, разинул чёрный рот и начал мучительно заглатывать Божий воздух с хрюканьем и всхлипами, подобно старым мехам. Втянувши довольно, Жерар начал медленно выпускать его из омертвелой гортани – в бульканье и шипении послышались невнятные слова:

– Ва… высо… ество… гыоб Муаниила-а… в ыуках грязных я… ычников… ва-айна за веыу… обессмеытит ваше имя-а…

Я содрогнулся. Бенедикт за моей спиною бормотал «В очах Твоих, в деснице Твоей» – и я слышал, как дрожит его голос. Антоний откашлялся и спросил ледяным тоном:

– Какого демона это значит?

– И я бы хотел знать, что это значит, – сказал я. – Может, ты обсуждал с Жераром войну за веру?

Кажется, он чуть растерялся, но тут же сказал с пренебрежительной миною:

– Да, я выслушал его. И что?

Мёртвый вперил в его лицо невидящие глаза, безмолвно открывая и закрывая рот, словно бы в отчаянной мольбе. Кровь бросилась мне в голову.

– Что? – переспросил я, еле сдерживаясь, чтобы не отхлестать принца по лицу. – Жерар предложил тебе повоевать здесь, а ты счёл это занятной идеей?!

– Допустим! – рявкнул Антоний, по виду тоже обуреваемый желанием ударить меня. – Так что из того?!

– Он толкнул тебя на грабёж и убийство, прикрытые благочестивой целью, – сказал я, сжимая в кулаке Всезрящее Око, так что острые уголки его впились в мою ладонь. Боль эта отчасти уняла мой гнев, и я смог говорить спокойнее. – Земля, которую ты залил кровью с его подсказки, его не принимает, видишь ты? Он пришёл молить тебя о помощи: ты же его сюзерен!

Антоний, как видно, тоже едва держа себя в руках, и, обдирая, дабы успокоиться, узкую полоску кружева на манжете, процедил сквозь зубы:

– Чем я помогу ему? Это дело таких, как ты, – заботиться о душах, телах и прочей требухе!

– Ты ещё можешь всё исправить, – сказал я столь проникновенно, сколь достало сил. – Прости его, дай ему простить тебя, покайся – и уводи отсюда людей. Мёртвых не воскресишь, но мы можем, по крайней мере, не множить зла…

Небольшое время Антоний слушал молча, и лицо его багровело. Потом, не выдержав, он вскочил, чуть не сбив мертвеца с ног, и изрыгнул отвратительное ругательство:

– Срань Господня! Да что ж мне теперь ради его удовольствия бросить