— Он не любит женщин.

— О, я уверен, что это неправда. У него забавные представления о людях, только и всего. Он просто сноб — вот что я вам скажу.

— Нет, я хотела сказать — он не любит именно женщин. Женщины для него слишком стары. И вообще не того пола.

От потрясения Томас не мог говорить.

Она засмеялась.

— Вы будто обиделись. Наверняка вы и сами заметили это. Разве вы не видите, как он смотрит на мальчика-слугу? Странно, что он вам не выказывал своего интереса.

Она говорила правду, просто он все это время старался не размышлять на эту тему. Что касается отношения Джорджа к мальчишкам в Белеме — Томас вначале думал, что оно вполне отеческое. Теперь он вспомнил ту ночь на Тапайос, когда кто-то, стараясь быть незамеченным, покинул жилище Джорджа. А еще Пауло — он так огорчился, когда они покидали Сантарем, умолял позволить ему сопровождать их, но Антонио запретил. Джордж отдал ему целый мешок с деньгами.

— Не хочу говорить об этом, — наконец сказал Томас.

— Я смутила вас.

Она положила ладонь ему на руку, и он не убрал ее. Ладонь пульсировала теплом.

— А ваш муж знает?

Он подразумевал, знает ли Сантос о секрете Джорджа, но она не так поняла его.

— Конечно нет! В тот первый вечер, за обедом, вы и я согласились, разве нет, хранить все в секрете?

— Бедный ваш муж. И бедная моя жена.

— Мой бедный муж! — Она сплюнула. — Простите, мистер Эдгар. Я не знакома с вашей женой, но мой муж не заслуживает вашей жалости. Как выдумаете, зачем он сейчас отправился в Манаус?

— Полагаю, чтобы заниматься какими-то дедами.

— Да, делами. Делами в одном из многочисленных борделей. А вы знали, Томас, что каждый третий дом в Манаусе — это бордель?

— Не знал, нет.

— Все эти женщины, приезжающие из Европы, чтобы заработать денег, — их так много. И они наживают целые состояния — поверьте мне. Все, что требуется от такой девушки, — стать дороже, чем прочие, и тогда ее хотят еще больше, и так до бесконечности. А эти мужчины — они пытаются превзойти друг друга на каждом шагу.

— Мне очень жаль, миссис Сантос. Будь я вашим мужем, я бы не смог…

— Да, вы бы, наверное, не смогли. Но он потерял ко мне всякий интерес. Месяцами не прикасается ко мне. Боюсь, что, когда вы наткнулись на меня той ночью… что ж, я тоже была не в себе. И я совсем не ожидала увидеть вас снова.

Почему она изливает ему свою душу? Он не просил ее об этом и совершенно не желал этого. И все равно оказалось, что ему хочется слушать дальше.

— Но почему ваш муж не прикасается к вам?

Вопрос этот вырвался сам собой, неожиданно.

— А вы не догадываетесь? Разве вы не слышали, как он все время твердит о семье и о детях — о том, как важно иметь детей? Мы не можем иметь детей. Я не могу родить ему ребенка. Поэтому он не хочет меня, и ему незачем делить со мной постель.

— Но он уважает вас и, кажется, даже боготворит.

— Ну что вы, он просто терпит меня. Семья для него священна. Это было желанием моего отца, чтобы мы поженились. Муж обещал, что продолжит отцовское дело после его смерти, но этого не случилось. Он продал все при первой же возможности.

— Мне очень жаль.

— Я смирилась. Манаус не так уж плох.

— Вы лжете. Это слышно по вашему голосу.

Она закусила губу и посмотрела вниз — на догоревшую сигарету. Удивленно повертела окурок в руке, словно впервые увидела его, после чего швырнула в сторону. Затем закрыла лицо руками и заплакала.

Она прильнула к нему, и он, помимо своей воли, придвинулся, чтобы ей стало удобнее, обнял женщину за плечи и привлек к себе, чтобы утешить.

Волосы ее пахли ягодами, от них исходило тепло. Он прижался к ним щекой, затем поцеловал голову в макушку. Рыдания сменились тихими всхлипываниями, плечи ее перестали содрогаться. Она обхватила его двумя руками за талию, обнимая. Когда он делил с кем-нибудь любовь в последний раз? Он сглотнул, чтобы остановить собственные слезы, и закашлялся. Она отпустила его и повернулась к нему лицом. Слезы на ресницах блестели, как росинки, щеки горели. Маленькие губки трепетали, а взгляд ее не отрывался от его рта.

Он не удержался, поскольку уже давно знал, что не сможет. Целуя ее, он свободной рукой нащупал карман и вонзил булавку глубоко в ладонь, так, что пошла кровь.

Рассудительность каким-то образом противостояла чувству вины. Томас придумывал оправдания своему поведению: это его одиночество и то, что он много месяцев живет вдали от Господа и забыт им, и вообще, всем известно, что в современном обществе к супружеской измене относятся снисходительно — не то чтобы он когда-либо одобрял это — до тех пор, пока она хранится в тайне и не выставляется напоказ. А он не выставлял ее напоказ.

Было еще кое-что: чем дольше не было писем от жены, тем больше он убеждался в собственной правоте относительно капитана Фейла. Он представлял себе, как этот капитан шагает по гостиной в их доме, высокий и сильный, с саблей в ножнах на бедре, как он увлекает Софи в свои объятия, прежде чем бережно уложить ее на пол и овладеть ею прямо перед камином. Он так и видел на ее лице выражение восторга, когда тот входит в нее, — в глазах пляшут отблески огня, отсутствующий муж позабыт.

Кроме того, он стал ненавидеть себя за отсутствие силы воли. Но более всего он возненавидел собственное тело. Ему было противно из-за того, что член его вставал, стоило Кларе приблизиться к нему. Даже естественные функции организма вызывали у него отвращение — то, как ему приходилось закапывать собственное дерьмо, и то, как оно воняло: почему-то этот смрад перебивал самый сильный запах перегноя в лесу. Едкий запах пота тоже раздражал, и лицо поросло грубой щетиной, тогда как раньше растительность на щеках и подбородке была мягкой и пушистой.

Клара обнаружила булавку у него в кармане, когда он вытащил из него руку и кровь капнула ей на юбку. Она заставила его выбросить булавку, убедив нежным словом на ушко и теплым дыханием, что он имеет право на небольшое удовольствие, что обходиться без этого глупо и вредно для здоровья. Он начал верить ей. В конце концов, он уже однажды совершил этот проступок и чувствовал себя из-за этого ужасно — ущерб уже нанесен. Мысль о том, что он делает что-то неправедное, только возбуждала его еще больше, как и перспектива быть застигнутым.

Они занимались любовью, как животные, — нет, не любовью, он-то был уверен, что не любит ее, но запах этого тела под юбками приводил его в исступление. Кларе нравилось, когда он брал ее грубо, и она уговаривала его вонзаться в нее со всей силой, жестко, и он делал это с закрытыми глазами или не сводя взгляда с тропы, чтобы убедиться, что никто не идет. Он и не подозревал, что внутри его живет эта животная страсть. С Софи все было иначе: его любовь к ней выражалась нежностью — до сих пор он и не знал, что бывает по-другому. То обстоятельство, что он не любил Клару, упрощало дело — он ведь изменяет Софи всего лишь физически, а не всем своим существом. Это вообще не имеет к ней никакого отношения. Все это касается только Томаса, его пребывания в тропическом лесу, и он не собирается к этому возвращаться. Пусть она развлекается со своим капитаном, а он будет иметь свою Клару — они никогда не обмолвятся об этом.