— Видимо, женился ты, и удачно?

— Да, друг мой, взял за себя дочь начальника филиала при базаре. Возраст уже диктовал, нельзя было без этого!

— Дети пошли, конечно?

— Есть одна дочь. Обуза не обуза, но чуть подрастет — отправлю ее в Англию к ее теткам: в этой проклятой стране все равно жизни нет!

Потом Сафар сменил тему.

— И все-таки расходы неизбежны, так чем ты покрываешь их? В деньгах нуждаешься?

— Слава Аллаху, выкручиваюсь кое-как.

— Смотри, если что, не церемонься, пока будущее страны не определилось, можешь поработать у меня в магазине. Посторонним доверять не приходится, а я сам по горло в других делах, руки не доходят. Не беспокойся, я после переворота возмещения с тебя не спрошу!

Исмаила передернуло, но он постарался не показать своих чувств. Заставил себя успокоиться.

— Нет, спасибо, я продолжу тренировку для жизни пенсионера.

— А кстати, с этой девушкой твоей к чему все пришло? Насколько я помню, вы собирались пожениться?

— Не получилось это, как говорится, не судьба!

— Что значит «судьба»? Ты сам, парень, не захотел. Схлестнулся ты с этим слугой Аллаха, я ведь в курсе был.

— Может, и так, не знаю. Но не получилось.

Сердце Исмаила сжалось. Воспоминание о Саре удручило его. Эти ищущие глаза и доброе лицо опять ожили в его душе, и знакомый голос зазвучал в его ушах. Он не мог больше.

— Прости, господин Сафар, но я здесь сойду. Большое тебе спасибо!

— Но зачем здесь, отсюда до вашего района очень далеко.

— Благодарю, но здесь будет нормально.

— Ну, друг мой, нельзя так, ты ведь не ценишь нас!

— Помилуй Бог, но у меня просто дело есть. Не хочу тебе докучать!

Сафар притормозил. Остановил машину. Исмаил одной рукой взялся за дверцу, другую протянул Сафару для пожатия.

В холодные дни осени они начали репетировать пьесу, рассказывающую о мученике Хурре[40]. Джавад выступал в роли Хурра. Постановщиком был молодой парень, студент, он приехал из Ахваза и теперь учился в Тегеране. Для пьесы подготовили костюмы и декорации. Джавад теперь меньше занимался библиотекой и обучением ребят, он полностью ушел в роль Хурра. Даже слова его, манера говорить несли теперь на себе отпечаток происходящего в пьесе. Предполагали, что постановка будет готова к середине зимы. Этого ждали в окрестных мечетях и хосейние.

Почувствовав, что пьеса готова к показу, приступили к оборудованию сцены. Внутри зала мечети рядом с михрабом установили декорации. Простыми доступными средствами обеспечили освещение. Прихожане с удивлением смотрели на все это. Когда спрашивали, зачем все это устанавливается, им отвечали: для тазийе[41]. Однако люди знали, что тазийе так не ставится.

В один из вечером середины зимы все было готово к спектаклю. Внутренняя обстановка мечети изменилась. Сцена, занавес, прожекторы придали ей совсем другой вид. В плотных рядах людей, сидящих на вечернем намазе, бросалось в глаза большое количество незнакомых. Большинство из них была молодежь, по виду — учащиеся и студенты. Не поместившись в зал мечети, ряды молящихся расположились в ее дворе. На зимнем холоде молящиеся тесно, плечом к плечу, стояли на стареньких коврах и вместе читали намаз. Старые прихожане, видя такую тесноту и все эти молодые лица, удивлялись. Не было еще случая, чтобы мечеть этого района была так переполнена.

Хадж-ага, закончив намаз, в этот вечер не читал ни проповедь, ни повествование о мучениях имамов. Он отошел к стене зала и сел, прислонившись к ней. Зал был набит битком. Его двери открыли настежь, чтобы и со двора видна была сцена. Женщины смотрели со второго яруса зала. Один за другим погасли огни, и только сцена оставалась освещенной. Все притихли, даже женщины, внимательные глаза которых были видны над барьером второго яруса.

Пьеса началась пением хора. На каждом члене хора была одинаковая арабская длинная белая рубаха — дишдаша. Хор пел, двигаясь мерным военным шагом. Все смотрели на сцену, не отрываясь. Вдалеке послышался рокот военного барабана. Волнение нарастало. Смысл пьесы заключался в призыве к революции, к схватке с войском Шемра — убийцы имама Хусейна. Велась речь об имаме, в одиночку противостоящем Йазиду — угнетателю того времени. Имам звал себе на помощь сторонника для борьбы с угнетателем, который, опираясь на грубую силу и богатство, ставит себе целью убить имама и задушить голос истины.

Теперь уже и во дворе не было свободного места, люди вытягивали шеи, чтобы из-за плеч стоящих впереди увидеть хоть краешек сцены и услышать слова пьесы. Многим ничего не было видно и слышно, однако они не уходили, ждали. В середине пьесы донесся какой-то шум извне двора. Один из ребят — членов библиотеки вбежал во двор мечети и, с трудом, протискиваясь в сторону зала между собравшихся, быстро говорил:

— Пропустите, там полиция приехала на машинах!

Вскоре и в зале мечети люди, услышав эту новость, сильно заволновались. Теперь они одним глазом смотрели на сцену, другим — во двор, где появились полицейские. Во главе полиции шло несколько офицеров, держащихся надменно и с подозрением глядящих на людей, сидящих и стоящих рядами друг за другом. Один офицер спросил:

— Где сторож этой мечети?

Никто не сознавался, даже те, кто знал. Офицер, видя, что никто ему не отвечает, поднес к губам громкоговоритель. Включив его, он приказным тоном громко распорядился: «Сторожу этой мечети, срочно подойти к воротам!»

Звук громкоговорителя перекрывал тот, что доносился во двор из зала мечети. И однако лишь немногие повернулись и посмотрели на офицера, и тут же сразу вновь сосредоточились на пьесе и уже не обращали внимания на угрозы и брань полиции. Один из уважаемых людей квартала подошел к офицеру и спокойно сказал:

— Господин капитан, просим вас подождать конца религиозного собрания, а если усмотрите в представлении неблагонадежность, вы будете иметь право требовать самого жестокого наказания.

Офицер, обернувшись, мрачно посмотрел на него и сказал:

— Это представление с начала до конца неблагонадежно. Не получено разрешение театральных инстанций, и люди собрались крайне подозрительные.

— Спаси Аллах, господин капитан. Мечеть ведь — не театр, то, что вы имеете честь видеть, это тазийе, при чем тут театральные инстанции?

— А я вот и спрашиваю: какое же это тазийе, хаджи?

— А разве нет, господин капитан?

— Ну, в конце концов, это я определяю, что оно есть, а что нет!