— Должен ли я за ним шпионить? — язвительно осведомился Сеттиньяз.

Серые глаза Реба были непроницаемы:

— Почему бы и нет, Дэвид? Я вовсе не питаю и не буду питать к Нику Петридису или любому другому того доверия, которое я могу и буду питать к вам. Так уж мир устроен.

— Вы живете в довольно-таки холодном мире. Воцарилась тишина. Потом, покачав головой, Реб сказал:

— Может быть, у меня никогда не было другого выбора. Или, может, я таким родился.

И вдруг он улыбнулся:

— А если мы поговорим о том, что привело нас в Лондон?

— Итак, мне предстоит подать наше предложение в запечатанном конверте?

— Совершенно верно. Если только вы не предоставите Нику полную свободу действий. Скажу еще раз: я обратился к вам с просьбой сопровождать меня не для того, чтобы вы служили подставным лицом. Впрочем, этого от вас я не потребую никогда.

Тогда зачем вы меня пригласили? Следить за Петридисом?

— Это могло быть одной из причин. Но не главной. В отеле «Альгонкин» я сделал вам предложение. Если вы его примете, на что я надеюсь, хотя вы еще не ответили, вы будете единственным человеком на свете, которому будет известно все или почти все о моих делах, даже больше, чем когда-либо смогут узнать Джордж Таррас или Диего Хаас. Такова истинная причина вашего приезда в Лондон, Дэвид. В будущем, по-прежнему учитывая вероятность того, что вы согласитесь, вам придется всегда держаться не на виду, почти в тени. Я знаю, что это соответствует вашему характеру, вашим вкусам, вашим достоинствам — они бесконечно выше, чем вы сами предполагаете. Но я очень бы желал, чтобы хоть раз вы оказались в первой шеренге, на передовой. Полагаю, Дэвид, что я все изложил ясно.

Он улыбался той необыкновенно теплой улыбкой, которую Сеттиньяз уже однажды наблюдал.

Дэвид сел в кресло. Он снова чувствовал себя потерянным, жалким человеком, которого уносит поток, и в то же время был весь охвачен каким-то странным возбуждением, которое вот-вот могло вызвать у него на глазах слезы, порождая ощущение крайней неловкости. Он не привык к подобным излияниям чувств.

Наконец он спросил:

— Вы ждете от меня ответа немедленно?

— Конечно, нет. К чему спешить. Я могу ждать сколько нужно.

Вновь наступило молчание. Сеттиньяз спросил:

— И что же намереваетесь делать вы, пока я буду притворяться, будто хочу действительно купить эти суда?

— Я уеду с Диего.

— По другим делам или по этому же?

— По этому. — Он расхохотался. — Но и другим тоже. Я очень люблю сразу заниматься несколькими делами.

— Понимаю, что мой вопрос страшно наивен, но я все же его задам: то, что вы собираетесь предпринять, что вы, несомненно, уже предприняли, является законным или нет?

— Совершенно законным. И мне неведомо, выгорит мое дело или нет. Эта операция… весьма своеобразная. Но она не противозаконна и не аморальна.

Опять стало тихо. Дэвид Сеттиньяз смотрел на Климрода, не понимая, какие же чувства он испытывает.

— Вы, конечно, уверены, что я приму ваше предложение, не так ли?

— Почти, — ответил Климрод, одаривая его сияющей улыбкой.

— Черт бы вас побрал, — воскликнул Сеттиньяз по-французски, — иногда вы меня раздражаете, просто до бешенства! Ну хорошо, и каковы же должны быть мои высшие ставки на этих торгах?

— Один фунт и шесть пенсов. За каждое судно, разумеется.

В его серых расширившихся глазах под длинными темными ресницами — так по крайней мере показалось Сеттиньязу — промелькнуло что-то бесовское. Но и веселое.

— 27 -

Была уже ночь, когда Реб Климрод и Диего Хаас в тот же день вышли из самолета в аэропорту Парижа.

Как и условились, они тут же расстались; Реб не сказал, куда идет, а Диего отправился туда, куда ему велел Реб. Он приехал в отель «Георг V». Там он потребовал доложить о себе и очень скоро оказался в обществе двух созданий женского пола, вероятно, француженок весьма легкого нрава.

— Ну что ты еще придумал, негодяй, — спросил у Диего мужчина, сидевший между двумя созданиями.

— Бойтесь блондинки, — ответил Диего тоже по-испански. — Это переодетый мужчина.

В глазах собеседника появилась тревога:

— Ты в этом уверен?

— Нет, я сказал это шутки ради, — ответил Диего, целуя блондинку в губы.

— Здравствуй, дядюшка Освальдо. Как поживает Мамита?

— Твоя мать, говоря иначе, моя сестра, обезумела от горя, гнева, отчаяния и стыда. Она считала, что тебя уже несколько недель нет в живых, пока ты не соизволил прислать из Квебека открытку.

— Из Монреаля, — уточнил Диего приглушенным голосом (он с головой ушел под юбки блондинки, чтобы быть готовым ко всяким неожиданностям).

— Что ты делал в Канаде? Там же одни медведи и снега.

— Дела, — сказал, успокоившись, Диего (блондинка оказалась женщиной). — Кстати, о делах. Вы устроили мне это свидание завтра утром?

— Claro que si[42], — ответил дядя Освальдо.

Это был мужчина лет пятидесяти, у которого был тот же нос с горбинкой, те же глаза и даже тот же рот, что у старшей сестры, но те же самые черты, которые у Мамиты дышали непреклонной и решительной волей, на лице дяди Освальдо с годами смягчились. Хотя он и был очень богат, — правда, свое состояние он не заработал, а получил по наследству, — дядя Освальдо, по мнению Диего, был еще и почти умным человеком. Он не отрываясь смотрел на племянника и пыжился вовсю, стремясь казаться властным:

— На кой черт тебе понадобились все эти диковинные штуки?

Диего улыбнулся, в его глазах словно горели два солнца:

— Разве я вас спрашиваю, что вы собираетесь делать с этими сеньоритами? Когда вы приехали в Париж?

— Позавчера, — ответил дядюшка Освальдо.

— Вы ее видели перед отъездом из Буэнос-Айреса?

— Мамиту?

— Нет, — терпеливо возразил Диего. — Не Мамиту. Ее.

В данном случае речь шла о Еве Дуарте, более известной под именем Евы Перон, которую дядя Освальдо много лет назад устроил журналисткой на Радио Бельграно; он владел частью его акций.

— Да, — сказал дядя Освальдо. — Я встречался с ней. Я передал ей все, о чем ты меня просил, и она ответила согласием.

— Если учесть, сколько вы ей отваливаете на ее паршивые так называемые социальные проекты, то вряд ли она могла вам отказать. А письмо? Олух его подписал?