Француз с несколькими беззаботными компаньонами решил посетить базу в Камыше для пополнения личных продуктовых запасов. В ночном тумане кавалькада напоролась на русские аванпосты, и ужинать им пришлось уже в русском плену. Один из немногих, кому удалось скрыться, стал доктор Масну, поведавший о случившихся приключениях.

Капитан спустя несколько дней попросил русское командование разрешить забрать свои личные вещи из лагеря союзных войск. Под честное слово ему было разрешено вернуться в свое расположение на лошади. Через несколько часов Дампьер вернулся к русским и до конца войны находился в плену. К слову и взятый на Булганаке полковник Лагонди получил предложение остаться в расположении русских под честное слово, однако отказался связывать себя какими-либо моральными обязательствами в канун, как ему казалось, неминуемого скорого падения Севастополя, предпочтя отправиться во внутренние губернии России.

Это, конечно, отрадно, что попавшие в плен солдаты и офицеры всех армий и национальностей не подвергались массово издевательствам, избиениям и грабежам, но это еще не дает основания именовать Крымскую войну рыцарской, джентльменской или какой то еще. Союзники часто предпочитали не размениваться на мелкие хуторские грабежи, отдавая приоритет целым городам. Как, например, Ялте…

Когда союзники вышли к городу, то были поражены. Вместо беззащитного Севастополя, перед ними предстала растущая на глазах оборонительная линия. Выдвинувшаяся на разведку 2-я дивизия Боске выдвинулась в район Малахова кургана и принесла оттуда совсем неутешительные сведения. Майор Монтодон был впечатлен, увидев «…форты, казармы, огромный порт с кораблями, находившимися в нем, с мачтами затонувших кораблей при входе на рейд».

При этом русские настолько заняты инженерными работами, что, кажется, совсем не замечают неприятеля — по французам не произведено ни единого выстрела. Зато насколько видит человеческий глаз ясно видны «…массы рабочих, расположенных вокруг города и яростно роющих землю для создания новых оборонительных сооружений, для укрепления старых и образования различного рода препятствий».

Перед лицом неприятеля скорость строительства была выше всяких похвал. Союзники были неприятно удивлены, как «…круглый форт направо почти скрылся за огромными земляными насыпями, которые русские возвели прошлой ночью и сегодня».

Французский линейный корабль «Жан Барт». Худ. Лебретон. Вторая пол. XIX в.

К тому же союзники осознают, что отныне перед ними не тот солдат, который уходил «унося ноги и зализывая раны» от Альмы. Любой, кто хоть раз, пусть даже на учениях, проводил несколько дней в окопах, понимает, что психологически в них солдат чувствует себя увереннее. Тут и безопаснее, тут и комфортнее, уютнее, сытнее, теплее. Появилась устойчивость. По сути дела войну пришлось начинать заново.

Опередив союзников с началом фортификационных работ, русские одним этим заставили их действовать по спланированному ими сценарию. Все предельно просто. В крепостной войне каждая уже возведенная батарея или форт обороняющегося заставляет атакующего ставить свои батареи против него. Хуже было бы, если союзники первыми начали ставить свои батареи. В этом случае русским пришлось действовать уже по их сценарию, и у Севастополя не было в этом случае никаких шансов на успешную длительную оборону.

Отныне среди орудий убийства артиллерия однозначно становилась лидером. Военная теория первой половины XIX в. основываясь на расчетах расхода боеприпасов в крупнейших сражениях, пришла к выводу, что для того, чтобы вывести из строя одного человека, требовалось количество свинца, равное его весу.[16] Севастополь этот стереотип ломал. Теперь, чтобы убить или ранить неприятеля, его нужно было или «выковыривать» из грунта, или этим же грунтом заваливать: то есть такая задача, которая была под силу исключительно артиллерии.

Вместе с событиями русско-турецкой войны (1877–1878 гг.), атаками укреплений франко-прусской войны (1870–1871 гг.), атаками укреплений Дюппеля,[17] оборона Севастополя, едва успев начаться, уже становилась первым примером целесообразной самостоятельной обороны. Именно так она подавалась в курсе крепостной войны военной академии Пруссии.

Существует мнение, что Тотлебен, разрабатывая систему фортификации Севастополя, руководствовался принципами Теляковского. Рекомендую не забивать голову подобной ерундой. Тотлебен в эти дни и в последующие месяцы действовал чаще всего не по какой-то до него, и не им разработанной системе, а, скорее всего, вопреки. Да и вообще, знаете ли, когда враг у ворот, гениальность не в мышлении в тишине кабинета, а в четкости, скорости и безошибочности действий. Иногда судьбу сражения может решить коряво отрытый окоп, но вовремя и в нужном месте. Так оно и было под Севастополем, притом не только в начале, но и все время его обороны.

Тотлебен принял самое рациональное решение, единственно возможное в данной ситуации. Оставляя на прежнем уровне сильные позиции, укрепить слабые. В исходных у него были три минуса: недостаток времени, нехватка инструмента и почти отсутствие заранее обустроенных защитных сооружений, приспособленных для обороны крепости со стороны суши.

Но были и существенные плюсы: рельеф, огромные запасы и самое главное большое количество артиллерии вместе с людьми, которых можно было использовать как прислугу.

Одним из гениальных, без преувеличения, решений стало не вписывание естественного рельефа в систему укреплений, а вписывание системы укреплений в уже имевшийся естественный рельеф. То есть то, что в иных условиях нужно было разрабатывать кирками, ломами и лопатами, за рабочих делала сама природа. Кроме того, понимая, что крымский грунт сам по себе уже не приспособлен к разработке, позиции вписали в его геологию. Делалось это очень просто. Если раньше намеченная позиция строго трассировалась и, не принимая во внимание категорию грунта, возводилась исключительно по плану, то здесь все было наоборот. Снимался верхний слой мягкого грунта, и определялись те места, которые можно было разрабатывать с наименьшими усилиями. По ним и проходили траншей, в них и устраивались батареи.