9 августа «нашего благородного и прекрасного графа» (по выражению Энтони Вуда) похоронили в фамильном склепе при церкви в Спелсбери; на следующий год там же нашли последний приют его жена и сын. Панихиду по графу отслужил Роберт Парсонс, и его описание Рочестера как «великого человека и великого грешника», опубликованное чуть позже — и практически одновременно с повествованием Бернета о жизни поэта, — положило начало всеобщему преклонению перед Рочестером и его творчеством. Лишь Малгрейв со своими словами о «тошнотворных виршах покойного ренегата» остался, разумеется, в стороне.

На сцене смерть графа Розидора была оплакана в спектакле по пьесе Ли; в пролог к не завершенному самим Рочестером «Императору Валентиниану» мисс Бен вписала строки (вложив их в уста его былой возлюбленной мисс Барри), в которых его поэтический гений сравнивается с бесспорной по тогдашним меркам гениальностью Флетчера; пока эти строки звучали с подмостков, женщины, любившие поэта, вздыхали в партере и на галерке.

Я вижу здесь красавиц в длинных платьях,

Что побывали у него в объятьях

И нынче страждут…

Для Эфры Бен он теперь был «великим богоравным Рочестером»; для сэра Фрэнсиса Фейна — «ангелическим лордом»; для Томаса Флэтмена — «Стрефоном»:

Стрефон — красавец и смельчак,

Аркадских лебедей вожак,

Сын благородный здешних долов…

На взгляд его родственницы мисс Уортон:

Он юных научил, он дерзких приручил,

Он глупых вразумил — так бесподобен был

Всеобщий судия, наставник и зоил.

Если кто-нибудь и вспоминал греховное прошлое Рочестера, то тут же подвергал его поразительной трансформации. Вот строки Сэмюэла Вудфорда, также учившегося в колледже Уодем:

Мы славу Господу сейчас провозгласим:

Новопреставленный Рочестер убыл к ним,

Кого при жизни отрицал, — к святым.

Мистер Эллистон в роли лорда Рочестера в «новой исторической бурлетте»[86]«Рочестер, или Развеселые деньки короля Карла Второго», поставленной на сцене театра «Олимпик» в ноябре 1818 г[87]

Сэр Фрэнсис Фейн, сравнивая Рочестера с генералом Монком, «преподнесшим своему сюзерену три королевства», утверждал теперь, будто поэт грешил единственно затем, чтобы вызвать ложное ощущение собственной безопасности у самого сатаны, тогда как на самом деле оставался тайным союзником человечества в борьбе против дьявольских козней.

Скрепив союз с тобою, сатана,

Возликовал: да здравствует война,

В которой мой блистательный вассал

Разить сатирой будет наповал!

Но к вящему смятению его

Из этого не вышло ничего;

Напротив, твой божественный глагол

Народы в кущи райские привел.

Фэншоу и прочие придворные могли сколько угодно высмеивать предсмертное покаяние Рочестера, утверждая, будто он всего-навсего сошел с ума; голоса былых приятелей по Лезер-лейн и Ветстоун-парку заглушал тысячеустый хор церковников, разнесших весть об обращении поэта в истинную веру и по всему Лондону, где он когда-то строил из себя то честного купца, то выдумщика-астролога, и по всей стране, где его имя давно уже успело стать нарицательным, превратившись в символ распутства, охватившего Уайтхолл. Некоторые из его стихов прежней — и лучшей — поры дошли и до наших дней, пробыв долгие века под «этическим арестом», но куда большее количество было безвозвратно утрачено в ходе этой окончательной виктории, одержанной пуританами над «кавалерами». Может быть, еще большей потерей стала гибель в огне его писем к Сэвилу с содержащейся в них подлинной историей светской жизни эпохи Реставрации. Однако сам Рочестер попросил мать сжечь весь его архив, чтобы его личный пример и скоромное содержание его творений не смогли ввести во искушение новых читателей, и она скрупулезно выполнила эту просьбу. «Кстати, — написал однажды Хорейш Уолпол, — не пересказывал ли я тебе самого прелестного красного словца, принадлежащего мистеру Бентли? Он рассказал мне о старой богобоязненной леди Сент-Джон, которая сожгла целый сундук писем прославленного лорда Рочестера. "И за это, — сказал мистер Бентли, — ее душа нынче горит в раю!"»