брюхом к земле. Её распущенные волосы окунулись в кровь, на руки брызнуло речной волною, а Лес насквозь пропах смертью, псиной и чём-то звериным, таким знакомым и всё-таки чужим.

– Больно, доченька? – ласково проговорила Мара, подвинув лицо так близко, что чувствовала горячее дыхание умирающей.

– Боль… но, – на губах женщина пузырилась кровь. – И поздно… поздно…

Мара коснулась её рта языком и зарычала от разочарования и злобы – у крови не было вкуса. Женщина была пуста, как высохший кувшин, в ней не было ни жизни, ни силы.

– Я всё отдала… чтобы жила она. Хотела отдать… тебе, о, Мать! А ты оставила меня… всех нас… Почему?

Потому что сама запуталась в этом глупом мире, хотела ответить Мара. Потому что город, созданный руками человека, так долго не отпускал её. Потому что брак связал звериную суть и, если бы не родилась Альбина, кто знает, где была бы Мара теперь.

От злобы горело сердце. Кипящее в грудных железах молоко насквозь пропитывало исподнее, и Мара прятала ярость и страх за лаской в голосе, за нежным касанием рук.

– Поэтому ты предала меня, доченька. Обещала своего выродка другому, а всё равно не уберегла. Разве будешь винить в том меня?

– Нет, – вытолкнула женщина. – Моя… вина…

– Твоя, – повторила Мара, оглаживая спутанные волосы. От каждого прикосновения женщину корчило, будто на сковороде. – А твой ублюдочный сыночек подох и скольких человеческих детушек на смерть отправил. Вот наказание за связь с мужланом. Все беды от них. От них, похотливых самцов, мнящих себя хозяевами. От их блудливых взглядов, лживых речей, умов, замышляющих дурное, поганых рук. Изуродовали мир, искололи железом, отравили. Ох-хо…

– Даруй мне… милостивую смерть… в своём чреве.

Женщина ухватила её за ладонь. Мара позволила, внутренне дрожа от грызущей ненависти.

Не уберегла. Опоздала. Проиграла снова.

– Нет, – глухо сказала она. – Не будет милости.

Поднялась, с хрустом распрямляя колени. Просящая застонала, зашарила пальцами по камням, а вода смывала кровь, и по-собачьи, будто бы с благодарностью лизала ноги.

Вода всё смывает, из неё вышла жизнь – в неё и вернётся.

Поддев обмякшую женщину мыском, Мара подтолкнула её к краю камня. Просящая хрипела, моля о прощении, но прощения не заслужила. Вода захлестнула её с головой, вымыла пуговицы из глазниц. Река разинула жадный, наполненный пенной слюной рот и поглотила просящую целиком.

Мара смежила веки, выжидая, пока за рёвом воды не смолкнут предсмертные стоны, потом обеими ладонями пригладила всклокоченные волосы. Пальцы дрожали – дрожь не смогла унять проглоченная душа мальчишки, как бы Мара ни старалась. Но след вёл её на глубину – глубже, чем она погружалась в последний раз, ещё до рождения Оксаны, до того, как окончательно увязла в паутине городских улиц, семейной жизни, работы, быта. Глубже, чем во время сокрушительной битвы с Вороньим царём.

След пах медведем, и то был отголосок собственной Маровой крови.

Она позволила чаще затянуть себя вглубь.

Там, среди вывернутых наизнанку деревьев, Мара открыла глаза – один всё ещё скрывался за марлевой повязкой, – и видела умирающего Сохатого. В окружении сонма снегирей он брёл и брёл, поскальзываясь на камнях и увязая в трясине. Рога его мерцали созвездиями, от шкуры отслаивались пласты, и там, где падало отгнившее мясо, камни покрывались лишайниками. Там, где папоротники щетинились огненными цветами, Мара и увидела Альбину.

– Бабуля! – девочка улыбнулась, и её лицо пошло трещинами, как на старом фотоснимке.

Взрыкнув, Мара рванулась к ней.

Вспучилась и опала земля, стала вязкой, словно кисель. В нём сразу же увязла Мара и замерла, боясь сделать новый шаг.

– Внученька, – ласково позвала она. – Где же ты была так долго?

– Сначала у деда, – ответила девочка. – Потом меня увёл белоглазый. Он похож на мою любимую куклу, такой смешной.

– Что он сделал с тобой? – Мара выпростала ногу, с подошвы кусками отслаивался торф.

– Обещал вернуть маме, когда я отдам кое-что.

Альбина провела у себя между ног. Ладони наполнились тёмной кровью, к ним тотчас приклеились вечно голодные зыбочники. Их хоботки дёргались от нетерпения, надрывно пищали снегири.

– Нет, нет, – Мара замотала головой, уже понимая, что от неё ничего не зависит и то, что она оберегала годами, что взращивала в маленьком внучкином теле, что составляло первобытную женскую силу, отныне принадлежит не ей.

– Мне не жалко, – улыбка Альбины походила на разлом. – Самую капельку силы, капельку жизни. Я поделюсь, а потом буду жить с мамой в Лесу. Всегда, всегда. Но ты не бойся, всё будет хорошо, а маму спасёт дядя, и совсем скоро, ненадолго, вы увидитесь с ней.

Мара заплакала. Слёзы овеществляли обиду и страх – обиду на собственное бессилие, страх за собственное поражение. Мир рушился, и рушилось окончательно господство Мары.

Не будет больше молитв и жертвенных подношений, плодородной земли, сладких звериных душ, тёплого молока, вытекающего из набухших сосков, нового потомства и нового тела для старой души Великой Медведицы.

Мара оплакивала себя. И, плача, рванулась так, как рвётся из капкана зверь. Земля разломилась, выплюнув её наружу. Кубарем покатившись по камням, Мара осела кулем и содрала с лица мешающую повязку. Нарождающимся глазом видела свет и тени, и тени имели очертания людей, и в руках каждого человека горела крохотная свеча – каждая свеча была детской душой.

Торжественно и медленно процессия двигалась к скале.

Припав на четвереньки, Мара потрусила навстречу.

Лес расступался. Звёзды стали тусклее, выше. Сохатый ушёл, оставив после себя глубокие следы в трясине. На вонь разложения наслоился чужой запах медведя.

Мара замедлила шаг. Дыхание участилось, когда она поняла, на чей след напала снова.

Вот, кто был виноват во всех неудачах. Мало того, что неблагодарная дрянь умыкнула внучку из-под самого носа, теперь ещё, сроднившись с Лесом, обретала прежде спящую силу.

Надо было поглотить её раньше, до рождения Альбины. Мара оформила бы опеку, сама взрастила бы ребёнка до созревания, может, и совершеннолетия, а после подселила свой разум в чужое тело и расцвела тоже. Теперь, запертая в клетке из одряхлевшей плоти, Мара была всё ещё слаба, почти разбита.

Остановившись, она облизала губы. Ярость топила – не вынырнуть. В животе заворчал требовательный, всегда голодный зверь.

Мара проводила процессию ненавидящим взглядом, встряхнулась и медленно побрела вспять, по следу Оксаны, следу молодой медведицы, чья душа давно должна была стать обедом великой богини-матери, ведь Мара не щадила никого, кто попадался на е пути, и не прощала предательств.

Глава 33

Кусочек мозаики

– Вы один? А Сергей Леонидович?

Михаил выглядел несколько обескураженно, но прятал разочарование за вежливостью. Из приоткрытой двери пахло сардельками