в тюрьму, выдумал, чтобы пустить по своему следу, заставить войти в воду в том месте, где мне случилось оступиться, сделать ошибку, — чтобы исправить ее и снять тем самым с себя вину? Впрочем, последнее, с чем мне хотелось бы расстаться, — это рассудок.

С другой стороны, существует же философская школа, представители которой так хорошо говорят о том, что весь окружающий человека мир, вся видимая и осязаемая им действительность живет лишь в одном его воображении, являясь плодом, игрой его собственного сознания. Почему бы и нет? Вот бы еще и поверить в это — и все проблемы с нечистой совестью будут решены.

А что если и сам я, выдумавший все эти мрачные проблемы, являюсь плодом чьего-то воображения, игрушкой чьего-то сознания? Закроет он глаза — и меня не видно, перестанет меня представлять — и нет меня. Ну так закрой же глаза, подумай о чем-нибудь другом, хоть ненадолго!

3

Если бы не тоска, связанная с нечистой совестью, о которой мною уже писано столько слов, я мог бы быть вполне доволен жизнью. Первый, очень утомительный и неприятный, период пребывания в этом пансионе закончился уже давно, после того как в когтистые руки местной полиции попался похититель детей, чьи поступки пытались списать на меня. Мой интеллигентный следователь как-то предложил моему вниманию лист бумаги, содержащий штук пять пунктов, семь или восемь имен и фамилий девочек, девушек и женщин, в чьей гибели или исчезновении мне следовало добровольно признать свою вину. Взамен было обещано прекращение жесткого режима содержания, гарантированное размещение со всеми удобствами в особо классной клинике для буйнопомешанных социально опасных уродов, содействие досрочному освобождению в связи с излечением и исправлением, а также ряд других более или менее заманчивых приманок, среди которых особенно интересно колебалось на крючке предложение оснастить мой одинокий номер многоканальным цветным телевизором.

Недели через две после его поимки сами по себе прекратились посещения моей камеры целой ватагой мужчин, выполняемые ими круглосуточно каждые пятнадцать минут, дабы удостовериться в том, что я не сбежал, не убит и не пытаюсь наложить на себя руки, — в соответствии с чем каждые пятнадцать минут мне приходилось становиться посреди своей камеры, позволяя хмурым профессионалам осматривать и себя, и помещение.

Вообще, такой неудержимой, всеобъемлющей и подлинно бескорыстной заботы о себе со стороны незнакомых людей мне не приходилось испытывать ни разу в жизни! Они взяли на себя уход за моей верхней и нижней одеждой, которую меняли, стирали и гладили без напоминаний и просьб с моей стороны, готовили мне пищу, уносили в какие-то неизвестные кухонные недра и тщательно мыли посуду, взвешивали меня, подвергали врачебным осмотрам — а я за все это время ни разу не порадовал их словами искренней благодарности.

Затем у меня сменился следователь: вместо ставшего близким и дорогим неуклюжего и медлительного, предлагавшего мне выбрать из списка особенно приглянувшиеся чужие преступления — и разбившегося насмерть в результате неосторожного катанья на машине по горным дорогам, пришел новый, старше, усатый, с лицом грозного борца со злом во всех его проявлениях. Вопреки ожиданиям, он с первого же раза стал обходиться со мной мягко, чтобы не сказать с какой-то отеческой, пусть и подчеркнутой, лаской, не донимал расспросами, касающимися причин моего пребывания в этом исправительном пансионе, первым протянул свою и сердечно пожал мою руку, что после стольких недель всеобщего осуждения и отчуждения было очень странно… А потом, посетив меня в неурочный час и обратив мое внимание на отсутствие свидетелей и прослушивающей аппаратуры, просто, в нескольких словах предложил мне возвратить похищенные мною драгоценные камни, а именно алмазы. Все до одного, нахмурившись, подчеркнул он. В этом случае я якобы мог смело рассчитывать на скорое освобождение. Мой отказ, казалось, не разочаровал его. Выслушав мою сбивчивую, непродуманную аргументацию, этот добрый человек хлопнул меня по плечу, посмеялся, предложил мне сигарету и пообещал продолжить разговор в ближайшее время, а пока посоветовал мне хорошенько поразмыслить над его словами и над той простой истиной, что все тайное рано или поздно становится явным: если я и думал кого-то обмануть, то мне это не удалось и прочее, и прочее. Эта беседа ни о чем продолжалась с час и была настолько бессмысленна, настолько пугающе абсурдна, что последующей ночью я испугался, что стал жертвой галлюцинации и начал, как говорят бельгийцы, «эффективно» сходить с ума. Мои опасения подкреплялись тем, что на последующих допросах тема возвращения драгоценных камней не поднималась. Но вот он как-то подошел ко мне в коридоре, когда двигался я на прогулку, и спросил, дохнув на меня самым обыкновенным спиртным перегаром, поразмыслил ли я над его предложением и готов ли вернуть камушки, все до единого. Над тюремным двором шел дождь, народу во дворе почти не было, все вокруг (стены, земля, небо) было выдержано в серовато-коричневых безрадостных тонах, разбавляемых смытой синевой положенных по чопорному тюремному протоколу халатов.

Как ни странно, сменился и этот второй следователь, сменился на удивление быстро, будучи отстранен от профессиональной деятельности в связи с какими-то коррупционными, если не ошибаюсь, проблемами. Эстафету у него принял очень нейтральный, совсем лысый человек приблизительно моего возраста, работавший первое время в паре с погибшим следователем. Этот руки мне не подавал, зато наши отношения снова вошли в понятное, предсказуемое и закономерное русло, проложенное кропотливой работой со мной его погибшим предшественником, моим первым следователем.

4

Многое изменилось с тех пор как стало понятно, что я не представляю для общества той опасности, которая ожидалась от меня в первое время. Свидания со мной добился мой художественный менеджер, человек, все эти годы симулировавший, по мере способностей, ту же дешевую, как бы отеческую, заботу обо мне, что и отстраненный от своих обязанностей коррумпированный следователь: с такой теплотой он предлагал мне чашечку кофе, когда посещал я его контору, так заботливо усаживал меня в неудобное, скользкое кожаное кресло на металлической раме, так ласково предлагал моему вниманию очередной контракт, так участливо выслушивал мои рассказы из личной и творческой жизни… Его теплота и заботливость достигли небывалого пика в ту короткую пору моего художественного успеха, когда внимание западного любителя живописи было привлечено российскими событиями политического характерами коллекционировать русские полотна стало вдруг чрезвычайно модно. Когда же мода на русские краски прошла, что случилось достаточно быстро, снизился и накал его искренних симпатий ко мне.

И вот он пришел, гоня перед собой цунами неподдельного сочувствия, которым меня бы обязательно смыло, закружило и унесло на