Илья едва успел удержать второй ряд полков, что хотел броситься вслед за первым. Как бы не хотелось, но им все равно до врага через своих не пролезть. Кони не люди — друг друга распихивать не будут, что толку упереться передним в хвосты, только криком своим и поможешь. Неподвижный, как истукан, закованный в сталь на стальном коне, богатырь возвышался над дружинниками, и те, не смея ослушаться, остались на холме, внизу две конные лавы неслись навстречу друг другу. Начищенные брони и шеломы русских витязей сияли на солнце, казалось — чистый морской вал катится с горы, печенежское же войско было пестро и мутно. Ближе, ближе, вот-вот степняки начнут заворачивать лошадей, уходя с пути черниговцев... Печенеги не отворачивали — воля хакана гнала их вперед, его месть была страшнее русского гнева, и Илья стиснул зубы — он знал, что сейчас произойдет.

Между черниговцами и степняками оставалось едва пятьдесят шагов, когда лошади начали беситься. Видя несущуюся на них стену всадников, кони бились, вставали на дыбы, подкидывали задом. Неловкие полетели из седел, оба войска начали замедлять бег, воины натягивали поводья, пытаясь удержаться на бесящихся скакунах. Отворачивать было некуда, ряды шли тесно, и через несколько мгновений лавы с ревом и громом сшиблись. В слепом ужасе кони били копытами, кусались, пытаясь вырваться из сутолоки, но натыкались лишь на других коней, спотыкались и летели кувырком на землю, давя всадников. Тут яростный жеребец, осатанев от страха и ярости на других жеребцов, лез в драку сам, и уже наездник не направлял его, но лишь старался удержаться в седле, и, улучив минуту, рубануть врага, буде какой подвернется. Там жалобно ржала кобыла со сломанной ногой и, сбитая, падала под беспощадные копыта, увлекая седока, успев испустить последний, человечий почти вопль. Крик, лязг, ржание, не битва — бойня творилась на старой дороге. Копья сразу стали бесполезны — не занесешь, не ударишь, воины взялись за мечи, сабли, топоры. Здесь никто не выбирал супротивника — рубились с тем, до кого можно дотянуться, не было места крутиться вокруг врага, где встал — там бей, успевай лишь закрываться щитом от вражьих ударов. А пропустишь один — и все, пятиться некуда, и будут рубить оглушенного, пока не свалишься, а там уж втопчут в землю, словно и не было тебя никогда.

Гореслав Ингварович бился в самой гуще, чуя позабытую уже радость, когда еще один печенег падал с седла, разваленный страшным ударом. Нет, не ослабели еще руки, а опытом и сноровкой старый воин сильнее троих молодых. На место убитого выехал новый — третий? Четвертый? Воевода не считал. Этот был в шеломе с конским хвостом на шпиле, в кольчуге, и Гореслав понял — перед ним не простой степняк. Воевода, а то и хан, здесь одной силой и напором не возьмешь, здесь нужно биться искусно. Первый удар длинной сабли черниговец принял на щит и едва усидел в седле — расписной, обтянутый толстой кожей щит был прорублен едва ли не на четверть. «Ольбер! — мелькнуло в голове. — Вот и послал Бог достойного!» Занеся меч так, что острие указало в черную землю, Гореслав со страшной силой рубанул печенега, метя в голову, тот поднял щит, и старый витязь в последний миг повел меч наискось, вокруг преграды, целя под руку. Ольбер был быстр, вскинув саблю поперек груди, он закрылся от удара. Клинки столкнулись, рассыпая искры, и степная сталь не выдержала, оставив в кулаке печенега обломок в ладонь длиной. «Вот теперь ты мой!» — рявкнул воевода, занося меч для верного уже удара. Взмаха из-за спины он не заметил, лишь ожгло, словно палкой, по запястью, и Гореслав, не веря, уставился на обрубок своей десницы, белую кость заливала алая кровь. Ольбер, ухмыляясь, потащил из петли на седле булаву, и старший воевода черниговский последним усилием встал в стременах, перегнулся через шею коня и обхватил печенега поперек пояса. Тот захрипел, пытаясь вырваться, но Гореслав Ингварович, не чувствуя уже, как рубят сзади по спине, по голове, с натугой вырвал врага из седла и рухнул с ним наземь, и в смерти не разжимая объятий.

Муромец, не шевелясь, смотрел на страшное побоище, что кипело внизу, меньше чем в одном перестреле. Смоленские полки поспели ударить вместе с черниговскими, и бой шел через все поле — от Днепра до Лыбеди. Ни та, ни другая сторона не брала верха, русские и печенеги рубились, не отступая ни на шаг, умирая на месте, и уже коням некуда было ступать от трупов. Тут секлись мечами, отбросив разбитые щиты, хватали друг друга за руки, там, стиснутые со всех сторон боками коней, резались ножами, били кулаками, стараясь повалить с коня. Вон печенег ударом палицы снес голову черниговцу, и тут же, взмахнув руками, свалился с коня, сдернутый вниз, а на его место в седло взлетел русский воин, страшно перемазанный кровью и землей, и тут же перехватил за руку другого степняка, выкручивая из пальцев саблю.

Илья внимательно следил за печенежскими полками, что, как и они, стояли на холмах другой стороны шляха, выжидая своей очереди идти в битву. Ряды русичей и печенегов внизу редели, воины истребляли друг друга, и недалека минута, когда в бой идти тем, кто до сих пор стоял в запасе. Муромец видел, что печенегов здесь легло больше, сказывалось то, что многие черниговцы были в бронях и шеломах. И все же дальние холмы были черны от войска, степняков по-прежнему оставалось трое на одного нашего. Только и радости, что никто из богатырей еще в битве не участвовал, и горячий Алешка все ругался сквозь зубы, поминая старшего брата нехорошими словами — сам не бьется и другим не дает!

От пролитой крови над дорогой поднимался пар, и впервые с утра на поле легла тень — солнце, словно не желая больше видеть столь страшное истребление человеческих жизней, ушло за тучи. Илья, как ни всматривался в сечу, никак не мог разглядеть алую ферязь Гореслава, черниговский воевода словно в воду канул.

— Брат, сколько нам ждать еще? — зло спросил Алеша и осекся, когда Илья повернулся к нему.

Глаза Муромца смотрели холодно, будто и не черниговцы умирали там, внизу, и Попович понял — это и есть спокойствие полководца, о котором не раз говорил шибко умный конь Бурко. Старший брат думал не о русской крови, что разливается рекой на дороге, а о победе. Скрипнув зубами, Бабий Насмешник отвел глаза, посмотрел на сечу и похолодел — через схватку ехал могучий, закованный в сталь всадник на одоспешенном же огромном коне. И где проезжал страшный великан, русские воины ложились как снопы, разрубленные на полы, иногда и вместе с конями. То был ольбер, да и не ольбер — ольберище, и Алеша, глядя, как враг страшным ударом подбросил в воздух русича, что развалился на две половины, понял — такого напуском не возьмешь. В отчаянии он повернулся к брату, но в этот раз и рот раскрыть не успел — Муромец уже держал в руке булаву.

— Брат, — голос великого богатыря был спокойным. — За старшего остаешься. Тебе второй ряд полков поднимать — не торопись, но и миг нужный не пропусти. А до того — сам в битву не лезь, Христом Богом прошу. Мы тут не буйны головы — мы тут Русскую землю в заклад поставили.

— А ты? — больше ничего в голову не пришло.

— А я с этим переведаюсь, — Илья указал булавой на страшного ольбера. — Давай, Бурушко.

— С Богом, брат, — прошептал Алеша, глядя вслед Муромцу.

Бурко шибко не разгонялся, он знал своего друга и понимал, что даже и в такой битве тот со спины налетать не будет, а сперва обязательно кликнет вражьему ольберу, вызывая на бой, как у богатырей принято. Кося глазом, богатырский зверь приглядывался к своему противнику, ибо пока хозяева наверху охаживают друг другу мечами, кони их дерутся зубами и копытами. Вражий конь не уступал ему в росте и крепости и тоже был закован в сталь, но доспех его, сразу видно, тяжелее, да и скакать в нем потруднее. «Добро же, — подумал русский жеребец, чувствуя, что алая ярость уже застилает глаза. — Посмотрим, чья возьмет!»